Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [13]

Доктор Поль Александр нашел в почтовом ящике записку Моди: «Дорогой П., я уже неделю в Париже. Зашел к тебе на Малаховское, но напрасно. Очень хочу тебя видеть. Привет. Модильяни». Моди не терпелось показать своему почитателю и меценату (очень еще небогатому, впрочем, меценату) новое полотно – «Нищий из Ливорно». В Салоне Независимых в тот год, год его знакомства с Анной, он выставил шесть картин и этюдов, в том числе три написанные в Ливорно. Восторженный его поклонник, доктор Александр считал, что своим этюдом «Виолончелист» Моди «превзошел Сезанна».

Засучив рукава, он упрямо принимается за скульптуру, не оставляя, впрочем, и напряженных своих поисков в живописи, в области портрета. Конечно, по-прежнему не хватает денег, приходится менять жилье – тогда, как и сейчас, стоившее дорого в Париже. Даже такой дотошный его биограф как Жанна Модильяни не смогла установить с точностью, когда и в какой из своих многочисленных квартир он жил в эти годы, – когда в «Улье», когда на Монпарнасе, дом 39, когда на бульваре Распай, 216, когда на улице Сен-Готар, когда в проезде Элизэ де Бозар, когда в монастыре Птиц, когда в знаменитом Бато-Лавуар, когда на улице Дуэ… Похоже, что к 1911-му он водворился уже в мастерской в Сите Фальгьер… Но зима 1909-1910-го еще была нелегкой.

А весной 1910-го в Париж приехала Анна. Точнее, приехали молодожены, муж и жена Гумилевы…

Первая встреча

Итак, поздней весной, в самом начале июня супругов Гумилевых можно увидеть на парижской улице. Вот они выходят из отеля после завтрака, замерли на мгновенье на тротуаре, и мы с вами тоже – давайте остановимся на мгновенье и приглядимся к ним обоим на этой идиллически беспечной и праздничной улице довоенного Парижа: до страшной европейской катастрофы, увлекшей за собой в бездну миллионы жизней и целую Россию, до выстрела сербского террориста в злосчастном Сараеве оставалось еще целых четыре года.

Начнем, конечно, с нее…

В черноватом Парижа тумане,

И наверно, опять Модильяни

Незаметно бродил за мной.

У него печальное свойство

Даже в сон мой вносить беспокойство

И быть многих бедствий виной.

А сам он «…И стыда и лиха хлебнул».

(Анна Ахматова. Из чернового варианта «Поэмы без героя»)

Она очень высокая, с царственной походкой и неповторимым, нисколечко не русским профилем – этот точно срезанный, отнюдь не маленький, безусловно царственный нос: профиль ее ни с чьим не спутаешь, и на этом отчасти основаны нынешние сенсационные открытия. Так как повесть наша – документальная, предоставлю слово тем, кто ее видел в те годы. Н. Г. Чулкова встречала Аннушку на парижской улице, где и мы с вами сейчас стоим, невидимые и никем не узнанные, так что свидетельство г-жи Чулковой для нас очень существенно:

«Она была очень красива, все на улице заглядывались на нее. Мужчины, как это принято в Париже, вслух выражали свое восхищение, женщины с завистью обмеривали ее глазами. Она была высокая, стройная и гибкая… На ней было белое платье и белая широкополая соломенная шляпа с большим белым страусовым пером – это перо ей привез только что вернувшийся тогда из Абиссинии ее муж – поэт Н.С. Гумилев».

Здесь беглый портрет: Анна словно отражена здесь в глазах прохожего-парижанина, и напрасно требовать от мимолетного этого наброска словесной точности. Ибо что значит «очень красива»? Даже влюбленные в нее мужчины говорили (чуть позднее, впрочем, еще через пять и через десять лет) не о красоте ее, а о чем-то ином, «даже большем, чем красота». Вот как влюбленный в нее эстет, литературовед и писатель Николай Недоброво писал о ней 27 апреля 1914 года своему другу-художнику, мозаичисту Борису Анрепу: «Попросту красивой назвать ее нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и гейнсборовский портрет маслом, и икону темперой, а лучше всего поместить в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии…». Забегая далеко вперед, напомню, что портретов ее писали уже в те годы множество, а мозаику Борис Анреп сделал для Лондонской Национальной галереи сорок лет спустя… Ну а тогда, после получения этого письма от друга, он сделал самое прекрасное, хотя, вероятно, и не самое долговечное и высоконравственное из всего, что может сделать художник, – полюбил прекрасную госпожу Гумилеву, и был ею любим.

Объективности ради приведем свидетельство и другого литератора, поэта и критика Г. Адамовича, чье мнение трудно счесть пристрастным, ибо страсть в нем зажигали, как правило, не женщины, а мужчины:

«…Нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своею выразительностью, неподдельной одухотворенностью, чем-то сразу приковывавшим внимание…».

Добавим к этому, что она была ясновидящая, русалка, ворожея, ведунья, колдунья – или считала себя таковой, а это почти то же самое, что она была «настоящий поэт» – или уже считала себя таковым, что она была загадочная «русская аристократка» из загадочной страны России. Загадками этими заинтриговали Францию Тургенев, Толстой и Достоевский, над Монпарнасом уже витал тогда романтический образ «монпарнасской мадонны» Марии Башкирцевой, и, может, поэтому новые русские эгерии одерживали почти без труда свои блистательные победы на Монпарнасе – Гала, Эльза, Майя, Лидия, Дина. О них нынче много написано – о них, но не об Анне, ибо Анна – вообще совсем иное, Анне они все, конечно, не ровня…