Английское лето - [6]

— Теперь ты мой, — прошептала она, — мой, от макушки до пят.

Ее руки сжали мою голову. Губы, неуклюже прижавшиеся к моему рту, были холоднее арктических льдов.

— Только поднимись наверх и посмотри, как он там, — прошептала она еле слышно.

— Иду, — сказал я, словно солдат с простреленным легким.

Я поднялся наверх, с опаской ощупывая ступеньки ногой, как в былые времена, будто дряхлый старец с хрупкими костями. У себя в спальне я прислонился к двери, перевел дух. Затем натянул пиджак, а остальную одежду запихнул в чемодан и аккуратно захлопнул дверцы шкафа. Я все время прислушивался, словно шалун, боящийся, что его застигнут врасплох.

В тишине, которую я так боялся нарушить, раздались шаги — кто-то поднялся по лестнице, вошел в комнату, вышел, снова спустился вниз. Этот кто-то двигался очень медленно — так же, как ползли мои мысли.

Постепенно стали слышны другие звуки. Из кухни доносилось монотонное старушечье бормотание, припозднившаяся пчела тихо жужжала под окном, на дороге скрипела крестьянская повозка. С чемоданом в руке я тихо-тихо вышел из комнаты.

Дверь спальни Эдварда была распахнута настежь, словно кто-то открыл ее намеренно.

Поставив чемодан на пол, я прислонился к стене и посмотрел на Эдварда. С прошлого раза его поза не изменилась. Как рухнул на высокую постель, обеими ручищами потянул на себя стеганое покрывало, так и провалился в алкогольное забытье.

В серой тишине не раздавалось ни хриплого дыхания, ни храпа, ни сонного бормотания. Я прислушался. Зарывшись лицом в перину, Эдвард не издавал ни звука.

И все же не эта сводящая с ума тишина заставила меня бесшумно, словно хищника, подкрасться к кровати. Его левый безымянный палец, лежавший поверх покрывала. На полдюйма длиннее среднего, хотя должно бы быть наоборот. На кончике безымянного пальца наросла крошечная сосулька свернувшейся крови. Ровно полдюйма.

Алая струйка тянулась от самого горла — неумолимо и беззвучно.

Эдвард умер — умер несколько часов назад.

Глава 3

Словно католический священник, в дни гонений нашедший приют в семье бывшего прихожанина, я бесшумно юркнул в гостиную. Отпер дверь веранды и так же тихо закрыл ее, успев вдохнуть издевательский аромат роз и нектаринов.

Миллисент сидела в кресле, откинувшись на спинку, и неумело курила. Золотистые волосы разметались по подушке. Глаза… Уж не знаю, что застыло в ее глазах, — я был сыт всем этим по горло.

— Где оружие? Револьвер должен быть у него в руке, — сказал я резко. Не грубо, но и не мягко. Все серое английское уныние слетело с меня как шелуха.

Со слабой улыбкой она показала рукой на один из предметов мебели на шатких ножках, полки которых служат исключительно для хранения фаянсовых кружек, украшенных гербом или позолоченной надписью: «На память о Богнор-Реджис».

Я выдвинул резной ящик. Кружки задребезжали.

На розовой кружевной салфетке лежал револьвер «уэбли». Невинный, как нож для рыбы.

Я втянул воздух ноздрями. Пахло кордитом. Револьвера я касаться не стал — пока.

— Значит, вы знали, — сказал я. — Все это время, пока я корчил из себя благовоспитанного идиота, вы знали. Мы чинно пили чай, а из трупа медленно, очень медленно, вытекала кровь. Вы знали, что ваш муж лежит наверху, а кровь по капле струится из раны на горле — через рубашку, вдоль руки, вдоль ладони и, наконец, капает с пальца на пол. Все это время вы знали.

— Он был чудовищем, — сказала она очень спокойно, — мерзким опустившимся чудовищем. Вы и представить себе не можете, через что он заставил меня пройти!

— Пусть так, — сказал я. — Я снисходителен к людям его сорта. Однако сейчас это не важно. На револьвере не должно быть ваших отпечатков. Вы слыхали об отпечатках пальцев?

В моем вопросе не было ни сарказма, ни поддельного участия. Я просто размышлял вслух. Сигарета неуловимым движением исчезла из ее пальцев. Она умела проделывать такие штуки. Теперь она сидела очень прямо, положив руки на подлокотники кресла, — стройная, чуждая всему, утонченная, как рассветная дымка.

— Вы были в доме одна, — начал я. — Старушка Бесси куда-то вышла. Выстрела либо не услышали, либо приняли его за пальбу из охотничьего ружья.

Она рассмеялась. Низким иступленным смехом — похожим на смех другой женщины, откинувшейся на подушки громадной кровати с балдахином.

— Вам-то что? — спросила она, отсмеявшись.

— Почему вы мне сразу не сказали? Над чем вы смеетесь? Думаете, английские законы так забавны? Ведь это вы, именно вы поднялись наверх и открыли дверь настежь, чтобы я не прошел мимо его спальни. Зачем?

— Я люблю вас, — сказала она. — По-своему. Я — холодная женщина, Джон. Разве вы не знали?

— Подозревал, но меня это больше не интересует. Вы не ответили на вопрос.

— Конечно, ваши дела куда важнее.

— Мои дела подождут. Им тысяча лет. Десять тысяч. Они истлевают в своих погребальных пеленах вместе с фараонами. А вот он ждать не будет.

Я безжалостно поднял палец, указывая на второй этаж.

— Как это прекрасно! — вздохнула она. — Давайте не будем опошлять высокую трагедию.

Миллисент нежно провела рукой по своей шее.

— Здесь, в Англии, за это вешают, Джон.

Я смотрел на нее — не ведаю, что она читала в моих глазах.