Английское лето - [4]

Широчайшая лестница несла на себе печать неумолимого времени. Одна только балюстрада стоила, вероятно, целое состояние, но теперь об этом, можно было только догадываться, ибо лестница превратилась в груду корявых, потемневших от времени обломков.

Прошло немало времени, прежде чем я обернулся. При одном упоминании ненавистного имени желудок до сих пор болезненно сжимается.

— Постойте, неужели вы до сих пор…

— О, так и было задумано. Это месть.

Старуха, бормоча, удалилась.

— Что вы сделали?

Она ответила не сразу.

— Я только надеюсь делать это снова и снова — всегда, — и чтобы слухи обо мне доходили до тех мрачных мест, где ему предстоит скитаться, — небрежно проронила она.

— Нельзя так думать! Не стоит…

— Вы мне не верите? Прошу вас, сюда. Взгляните на наших знаменитых — своим отсутствием — Ромни.

Вероятно, мы шли по картинной галерее, о чем свидетельствовали продолговатые бурые пятна на шелковой обивке стен. Наши шаги эхом отдавались от гулкого пыльного пола.

— Скотина! — проронил я, обращаясь к эху и пустоте. — Нет, что за скотина!

— Не притворяйтесь. Неужели вас это так сильно взволновало?

— Сказать по правде, не очень. Я притворяюсь.

За галереей оказалась оружейная. Узкая дверка вела к изящной спирали милой потайной лестнички. Мы поднялись по ней и наконец-то оказались в комнате, хотя бы частично меблированной.

Леди Лейкенхем стянула тяжелую черную шляпу, небрежно тряхнула головой и швырнула перчатки с хлыстом на скамью. Посреди комнаты высилась громадная кровать с балдахином — вероятно, на ней спал еще Карл Второй, и не в одиночку. Рядом стояло трюмо с обычным набором сверкающих бутылочек.

Не глядя по сторонам, она подошла к столику в углу, смешала виски с содовой — теплой, разумеется, — и повернулась ко мне со стаканами в руках.

У нее были сильные руки наездницы, совсем непохожие на изящные скульптурные формы Миллисент Крэндалл. Эти руки могли стиснуть с отчаянной силой, до боли. Удержать охотника над коварной изгородью, споткнувшегося — над зияющей пропастью. Казалось, что руки так сильно — до побелевших костяшек — сжимают стаканы, что хрупкое стекло вот-вот треснет.

Я по-прежнему неподвижно стоял рядом с огромной старинной дверью. Леди Лейкенхем протянула мне виски. От толчка жидкость затанцевала в стакане.

Ее глаза — о, эти неприступные, древние, непостижимые глаза! Они ничего не обещали, просто смотрели внутрь себя. Глаза были словно окно с секретом, открыть которое можно, только зная тайную пружину.

Где-то, в одном английском саду, сладко пах душистый горошек, нежились на припеке нектарины — то был иной аромат, иной мир.

Я неуклюже отвернулся и вставил ключ — размером с разводной — в замок, никак не меньше буфетной дверцы.

Неожиданно замок скрипнул, но мы не рассмеялись. Молча выпили. Не успел я поставить стакан, как она прильнула ко мне так неистово, что я чуть не задохнулся.

Ее кожа была свежа и горяча, словно полевые цветы на жарком весеннем склоне у меня на родине. Губы плавились от страсти. Рот раскрылся, язык жадно впился в мои зубы, а тело непроизвольно содрогнулось.

— Ну же, — пробормотала она задушенным голосом, не отрывая губ, — умоляю…

Остальное угадать нетрудно.

Не помню, во сколько я вернулся в коттедж Крэндаллов. Впоследствии мне пришлось вычислить точное время, но мои подсчеты вряд ли верны. Летом английские сумерки тянутся вечность. Старушка Бесси была на месте — из кухни раздавалось монотонное бурчание, словно муха жужжала в стакане.

Возможно, я даже к чаю не опоздал.

Я сразу пошел в гостиную. То, что я нес в себе, не имело ничего общего с победой или поражением, но в любом случае ему было не место рядом с Миллисент.

Разумеется, она стояла там. Ждала меня, прислонясь к легкой кружевной занавеске — неподвижной, как она сама. В воздухе не было ни ветерка. Казалось, Миллисент простояла так долгие часы. Я почти видел, как угасающий вечерний свет медленно скользит вдоль рук к тени в ложбинке горла.

Она молчала. В ее молчании мне чудилось что-то грозное. Неожиданно раздался ровный, мраморно-гладкий голос:

— Вы ведь любите меня уже три года, Джон?

В ее голосе было столько силы, столько страсти.

— Да, — ответил я. Было слишком поздно придумывать другой ответ.

— Я всегда знала. Вы хотели, чтобы я знала, верно, Джон?

— Наверное, хотел, — ответил я, поразившись хриплому карканью, вырвавшемуся из горла.

Бледно-голубые глаза смотрели безмятежно, как воды пруда под луной.

— Мне нравилось знать, — сказала она.

Я не шелохнулся. Просто стоял, словно врос в пол.

Внезапно в тишине и спокойствии зеленоватых сумерек ее хрупкое тело вздрогнуло от макушки до пят.

Снова наступило молчание. Я ничего не сделал, чтобы прервать его. Наконец она потянулась к потрепанному шнурку. В недрах дома звонок отозвался детским плачем.

— Ну, чаю-то мы всегда можем выпить, — сказала она.

Не помню, как вышел из гостиной, как бесстрашно, ни разу не споткнувшись, одолел лестницу. Я стал другим. Тихому маленькому человечку показали его место, и он легко с этим смирился. Все было кончено, все решили за меня. Человечек не выше двух футов, который беспомощно таращит глаза, когда его хорошенько встряхивают. «Положи его обратно в коробку, дорогая, и отправляйся на конную прогулку».