Английский для русских - [4]
Переходя к пояснению своей мысли, приведу в качестве примера типичную сценку из живой монреальской жизни. Случиться ей пришлось в приятном немецко-австрийском продовольственном магазинчике на углу Queen Mary и Cotes-des-Neiges.
Захожу на днях купить себе на скудный обед соленую капусту (у немцев она получается на редкость вонючей, мне очень нравится) и хлебушек.
Передо мной стоит пара молодых англофонов. Стоят, терпят, ждут. Высокий, благородный немец стоит за прилавком, к ним спиной. Мне даже показалось – приципиально так стоит. Молодые люди терпят в типично канадском стиле: гримасничают, смотрят друг на друга, перепихиваясь локтями. «Ты зови!» – «Нет, ты!» и так далее. Заметив мое приближение, девушка все-таки решается продавца позвать, совершает движение чуть вперед и еле слышно мямлит: «Sorry».
Высокий, благородный немец, хотя слишком далеко стоит чтобы это слышать, сразу переворачивется, будто почувствовав веяние волшебного слова, и практически одновременно отвечает: «Sorry».
Выхожу на сцену в этот самый момент и я. Пройти хочу мимо молодых, терпяших англофонов, посмотреть на вонючую капуст. Да место узкое, надо спросить разрешение протиснуться. Я в свою очередь тоже мямлю: «Sorry».
Девушка и мальчик на меня смотрит, быстро отступают назад: «Sorry».
Вскоре приходит мой черед. «Sorry, – говорю, – мне вонючую капусту, пожалйста.»
«Sorry» – отвечает благородный, – «сколько вешать граммов?»
«Гмм..» – говорю, «Sorry, граммов этак двести, больше мне не сесть, я вообще-то маленький.»
В общем, мы с англофонами еще пару раз пересекались возле хлеба, еще пару раз обменивались «sorry-ями» и пошли своими дорогами.
Мне сразу показалось, что мы можем из этого эпизода неподдельной жизни извлечь полезный урок: в жизни вообще нет необходимости употреблять «excuse me». Это тот самый случае, когда мы может с чистой совестью последовать наказу профессора Преображенского: «В печку его!»
Конечно, кому-то будет жаль совать столь заслуженное выражение в печь. И он настойчиво попросит объяснить, когда же его можно все-таки использовать. Я вообще-то свое мнение уже высказал: никогда.
Но ладно. Возьмем, к примеру, описанную выше сценку. В ней есть два момента, когда ваше «excuse me» еще как-то можно оправдать. Первый – это когда немец стоял спиной к нам и нужно ему дать знать, что мы уже давно утомились, его ожидаючи. Здесь можно сказать «excuse me», если вы просто никак не можете жить без того, чтобы выпендриваться.
Второй момент случился, когда мне нужно было пройти. То есть «excuse me» в этом случае – «разрешите пройти».
Но опять хочу повторить, хотя никто это, конечно, не хочет слышать: «Sorry» может означать ровно то же самое.
– Вот откуда, – потеряв терпение, спросите вы, – столько злости к бедненькому «excuse me», прямо не пойму?
Да оттуда, что, во первых, в английском отдают решающее предпочтение «Sorry». «Excuse me» утратилось вместе со всем культурным и благородным.
А во-вторых – и это важно очень запомнить – у англоговорящих «Excuse me» чаще всего применяется как вербальное оружие. То есть, если вам местные говорят «экскюз ми» вместо «сорри», это чаще всего означают что они не на шутку разозлились. Возможно, вы это и не подозревали, и не хотели, но разозлили кого-то по-настоящему. И вот тут он вам и скажет «Excuse me». Только означает это вовсе не «разрешите пройти», а «вон из дороги, козел».
Соответсвенно, когда вы говорите кому-то «экскюз ми», это так и воспринимается, «Че ты тут стоишь, подвинься, блин». Ужас, правда? Вы же хотели лучше, интеллигентней, нет? Вот и получили.
А между тем, в предисловии к своему великому труду у Лермонтова есть такие, актуальные слова: «Наша публика, – пишет старый шотландец Лермонт, – похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной нежнейшей дружбы».
Сказка
Жил-был англоговорящий канадец. Не был он особенно злым или добрым. Был он образцовым средним человеком. Звали его Гавриилом (в честь Гавриила Ардалионовича – вдруг вы «Идиот» Достоевского читали). Хотя сам он не был человеком особо интересным, жизнь его, тем не менее, была довольно интересной: с русскими по работе общался. И по мере того, как он уже не мог избежать необходимости с ними общаться каждодневно, он начал сомневаться в том, что знает свой родной язык, а также в том, что принято и не принято в родной его стороне.
Вот однаждый пошел он на работу, а навстречу ему русский.
– Hi, – говорит Гавриил, входя в офис. Он не был особенно общительным, но понимал что пока между ними нет открытой вражды, здороваться все же положено. – What’s up?
– What?! – отвечает коллега Юрий, не зная как отвечать и не подозревая, что в детстве мама Гавриила, как и все мамы в Канаде, давала подзатыльник когда отвечали «Чего!?» У Гавриила рука невольно потянулась к затылку.
– How are you feeling? How are you? – повторил Гавриил, почесываясь.
– O-o. Normal! – ответил Юрий, и был таков.
Стоял и смотрел ему вслед Гавриил, и недоумевал. Думал, глупенький, что русский ему ответил по-английски. А что такое «Normal!» Гавриил вроде как знал. И стало ему очевидно, что Юрий подчеркивает свою нормальность и, соответственно, выходит, что сам Гавриил не нормальный. И поскольку Юрий, будучи, например, человеком занятым, разговор продолжать не стал, а довольно бесцеремонно покинул Гавриила, тот остался при таком вот понимании происходящего.
Гвэйн Гамильтон (Gwain Hamilton), преподаватель из Канады, много лет работал в разных городах России учителем английского языка. За время работы прочувствовал жизнь как российской глубинки, так и столицы. Изучение русского языка, чтение классиков (Гвейн большой почитатель М. Ю. Зощенко), общение с простыми и не очень гражданами способствуют постижению глубин загадочной российской души и не менее загадочного российского быта.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
«Медный всадник», «Витязь на распутье», «Птица-тройка» — эти образы занимают центральное место в русской национальной мифологии. Монография Бэллы Шапиро показывает, как в отечественной культуре формировался и функционировал образ всадника. Первоначально святые защитники отечества изображались пешими; переход к конным изображениям хронологически совпадает со временем, когда на Руси складывается всадническая культура. Она породила обширную иконографию: святые воины-покровители сменили одеяния и крест мучеников на доспехи, оружие и коня.
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
В первые послевоенные годы на страницах многотиражных советскихизданий (от «Огонька» до альманахов изобразительного искусства)отчетливо проступил новый образ маскулинности, основанный наидеалах солдата и отца (фигуры, почти не встречавшейся в визуальнойкультуре СССР 1930‐х). Решающим фактором в формировании такогообраза стал катастрофический опыт Второй мировой войны. Гибель,физические и психологические травмы миллионов мужчин, их нехваткав послевоенное время хоть и затушевывались в соцреалистическойкультуре, были слишком велики и наглядны, чтобы их могла полностьюигнорировать официальная пропаганда.
Культуролог и музеолог Ксения Сурикова исследует феномен музея сквозь призму архитектуры и предлагает рассмотреть его в широком контексте культурных трансформаций, влиявших на роли и функции музея в обществе. Последовательно рассматривая особенности бытования музея в различные исторические периоды, автор показывает, как в зависимости от стратегий отношения к прошлому менялось восприятие музейного предмета и музейной функции, а следовательно, и выстраивалась или разрушалась типология музейного здания. Книга адресована архитекторам, художникам, культурологам, музеологам, а также представителям городских администраций и различных гражданских сообществ. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .