Английская Утопия - [6]
В описании страны Кокейн много общего с языческим Островом Яблок, или Помоной, где, как говорит Баринг- Гулд[3]:
«Изобилие всего и золотой век длится вечно. Коровы дают столько молока, что им заполняют большие пруды.
Там есть также стеклянный дворец, летающий по воздуху. В прозрачных стенах его поселены души блаженных».
В одном ирландском описании говорится:
«Некоторые ручьи там текут молоком, иные струятся вином; там, несомненно, существуют реки виски и портера».
Помона описана сходно с островом Кокейн не только в отношении изобилия. Такое же сходство усматривается в изображении колонн:
в отношении разнообразия драгоценных камней или окон из стекла, превращающегося, когда это нужно, в горный хрусталь. Как известно, дворец или холм из стекла представляют неотъемлемую черту земного рая во всех мифологиях.
Итак, Кокейн прежде всего такая страна, где все сбывается. Это — Утопия изнуренных тяжелым трудом крепостных людей, которым все достается ценой больших усилий, тех, кто должен непрерывно бороться лишь для того, чтобы добыть скудные средства к жизни. Если этот аспект ее преобладает над ясным представлением о классовой борьбе (за исключением одного случая, к которому я вернусь ниже), то это следует признать вполне естественным, принимая во внимание условия того времени. Классовая борьба, несомненно, существовала в средние века. Угнетение и эксплуатация проявлялись тогда в совершенно неприкрытых и жестоких формах. Контраст между условиями существования крепостных и жизнью дворянства и богатого духовенства был разительным. Очень возможно, что одной из задач рассматриваемой поэмы было указать на этот контраст между сервом[4] и монахом. Нам, тем не менее, следует всегда помнить о всеобщей бедности в средние века, обусловленной чрезвычайно примитивной техникой производства: оно давало лишь очень незначительный товарный излишек после того, как были удовлетворены насущные потребности трудового населения.
Следовательно, люди значительно сильнее, чем теперь, испытывали на себе гнет необходимости и чувствовали, что, по-существу, жестокость этого гнета заложена в самой природе вещей. Человек был настолько далек от того, чтобы быть господином всего, что его окружало, что был склонен считать последнее своим господином. Он зависел от погоды не только потому, что плохая погода неприятна, но и потому, что плохое лето могло повлечь за собой абсолютный голод. Более того, даже при самых благоприятных обстоятельствах длинный рабочий день и скудное существование оставались тем уделом, от которого не было избавления. Если даже допустить, что свержение крепостными своих господ было вообще возможным, то и оно все-таки не принесло бы сколько-нибудь значительного облегчения их участи. Нам приходится считать уже некоторым движением вперед то обстоятельство, что к XIV веку люди стали сознавать, что они несут тяжелое бремя. К этому времени завершилась эпоха переселений и вторжений, постоянно дробившая формирующееся общество на малые, разрозненные группы. Сотрудничество между людьми и разделение труда распространялись все шире, а с развитием торговли росли и города, завоевывавшие себе известную долю самостоятельности (самоуправление в городах и т. п.). Происходило медленное, но в целом значительное развитие техники, а крепостничество, во всяком случае в Англии, клонилось к упадку и утрачивало свои наиболее жестокие черты. То, что люди раньше повсеместно переносили безропотно, без надежды на перемену, в результате этих сдвигов стало восприниматься ими как обуза и гнет: крепостной начал отдавать себе отчет в том, что он порабощен, — и XIV век сделался великим веком крестьянских восстаний.
Именно эта обстановка, это пробуждение надежды и привело к созданию «Поэмы о стране Кокейн». Без такой надежды эта поэма вообще едва ли могла появиться на свет. Но, если бы эта надежда была крепче и зиждилась на более прочном основании, она не приняла бы фантастическую форму причудливого сна об устройстве общества — желанном, но реально недостижимом. Именно эта фантастическая сторона мечты о Кокейне и обусловила то, что эту тему стали рассматривать как грубую, неуместную шутку. В самом деле, ничего нет легче, чем подвергнуть осмеянию такое представление о большом аббатстве:
Или
А также:
Наконец:
Но если, не принимая во внимание примитивность языка, сравнить это описание с рассказом Малори о первом появлении Грааля, то вряд ли в приведенных выше строках окажется больше основания для высмеивания, чем в следующем отрывке:
