Английская лаванда - [17]
– Перси – кулинар! Кулинар! – в притворном гневе он занес выкидной клинок над шеей жертвы. – Перси убьет тебя одним движением!
Замерев под пятою мучителя, он, разумеется, дал другу победить (ибо Мередит всегда побеждал, иначе обиду затаивал грандиозную) и трепетно изобразил панику:
– Боюсь боюсь боюсь!
Но М. уже вошел в раж от сцены чудовищной резни и, едва не высовывая язык в предвкушении, прижал бритву к переносице поверженного, заставив того сомкнуть ярченные синевой глаза.
– Заруби на своем кривом носу, – довольно прошипел Мередит и в упоении даже поскреб рукояткой о горбинку. – Это «Шеффилд»!
– «Качество»! – эхом отозвался младший, осязая пять восьмых дюйма первоклассной стали крепко запечатанными веками.
Глава 11
Колокольчик синий
(значение: «Ссора»)
«Я почти жалею, что появился на свет с чувством романтики и красоты в этот проклятый век».
(У. Моррис)
Эрншо лицезреет руины Карфагена во что бы то ни стало. Матушка вязала узлы в морской путь, переживала за здоровье доходяги, но не удерживала подле себя отпрыска, уже долговязого и нескладного, чуть более драматичного в обществе, чем следует, похожего на его дядю, преподобного Джорджа Парижского с безупречным знанием французской литературы, экстравагантностью истового бонвивана и дипломом Сорбонны. Яблочко падало от яблони через озорную подножку деверя.
Отбывая к южным берегам, закрывая экзаменационные передряги, К. напоследок расхрабрился и отважился на телефонный звонок. Дворецкий Мередитов призвал к ответу мистера Ренегата, и из прижатого к жаждущему уху колпачка раздался родной голос, уставший и недовольный:
– Клайв? Алло!
– Алло! Почему ты не отвечал? Я писал тебе зимой, и в мае, и…
– Клайв, – зароптали на том конце провода. – У меня много планов на это лето. Я еду в предместье, а потом…
– Кретин, я послал открытку на день рождения! И на станции… Мог бы ради приличия ответить!
– Приличия? – Любой предлог для ссоры был М. на руку для логического завершения, жирной чернильной точки. – Ты мне говоришь о приличии? Столько рассуждал я о твоем несносном поведении, консультировался с викарием об этих вольнодумных увлечениях, ради которых ты, ей-богу, рискнешь блестящим будущим, карьерой и…
Клайв повесил трубку.
Следующим утром в солнечных ложах университетского дворика Эрншо снял с мизинца серебряный перстень, подарок Перси на восемнадцатилетие, и выбросил кольцо в урну, полную окурков и канцелярского мусора. Отшумел очередной майский семестр, король-дуб в венке из зеленых листьев взошел на трон бессонной ночью летнего солнцестояния, и круги на полях, булыжники друидов, прекрасные ядовитые растения не удостаивали своей магией двух хилых сморчков из колледжа, неуместно черненных мантиями, придушенных галстуками, мрачнее тучи.
– Колечко-то в чем виновато?
Очередной козерожий приятель, Барроу, тот самый, который на первом курсе жалел, что наследие античных авторов не сгорело тысячелетия назад. Тот самый, кто мог проспать утреннюю молитву и не испытывать ни малейших угрызений совести. Он ластился так услужливо, щедрым угощеньем Клайву намазывал кусок хлеба соленым маслом в студенческой комнатке. Соседям зачастую не нужно было слов, они улавливали настроения друг друга в мимике. В переломный год Барроу, сидя на восьмом ряду в синема, в темноте кинозала попросил об одолжении: никогда не писать о нем. Больше он не просил ничего.
– Пошел он к черту, этот Мередит!
– Пошел он! – согласился Барроу, давно мечтавший о ссоре полуродственных неразлучников. – Ты не можешь перевести все это в иную плоскость?
– В текстовую? Ославить его на весь мир?
– Возможно. Но никогда не пиши по горячим следам, перельешь Офелию через край. Ничего смешного, декан так говорит!
– Перси первым поддержал меня в треклятых творческих начинаниях, а потом слинял… Оставил одного. Я купил ему цепочку для часов и ждал на станции, шастал туда-сюда, как идиот, пока смотритель не прогнал. «Не пришла?» Так он спросил меня, тот смотритель, в своей фуражке. Решил, будто я напрасно прождал возлюбленную… и еще плетись лысыми полями обратно… Зимой! А я ждал. Все поезда!
– Прояви напоследок великодушие, сочувствующую христианскую любовь.
Клайв вздохнул:
– С «сочувствующей христианской» еще сложнее. Но что могу с ним сделать? Пусть живет.
Однокашник ласково погладил черноволосый соседский затылок:
– Это и называется «сочувствующая христианская».
Клайву надо было куда-то себя деть, к виноизлияниям или спорту его не тянуло, и он принялся за художественный перевод стихотворения «Под Сатурном», требование факультетской практики, который с внушительным вступлением и пафосом прилюдно посвятил своему блеклому сокурснику Барроу. Не так важен был текст, как факт посвящения: Клайву есть с кем поговорить.
Он связывался через знакомых с именитыми писателями, занялся публицистикой. Студенческое научное недоверие к прославленным деятелям искусства сменилось грезами влиться в их круг. Клайв раздобыл рукопись запрещенного текста известного романиста, с которым у него совпадало второе имя, и этой меткой судьбы он незримо возвышался над остальными. Всю ночь он копировал текст, прежде чем драгоценный манускрипт пришлось отдать обратно. «Морган!» – роднился он именем с миром гениев. «Клайв!» – и имя собственное находил в герое тайной рукописи. Переписав первую половину повести, студент налился тоскливой, неудовлетворенной смутой, она изворачивалась детской боязнью прослыть беззащитным, уязвимым и молочным, она плыла по небу кораблями разрушенной Эллады и принуждала принять бой с единственным оружием Клайва – словом.
