Английская лаванда - [16]

Перси стал очень высоким и еще заметнее посветлел, подбородок оформился, как на профиле античной монеты. Ногами умещался лишь в домашние тапки дяди Джорджа. Он обзавелся прекрасным портсигаром, закрывающимся со щелчком, и сверкающей бритвой. «Шеффилд! Пять восьмых дюйма! – причмокивал он от удовольствия, осознавая свою победившую взрослость и всячески ее подчеркивая, растопыривал опасным шпагатом брадобрейский инструмент: – Шеффилд значит качество!» То же было и с куревом: «Подымим!», «Здесь без сигаретки не обойтись», «Ну-ка вставь мне в рот папиросу, я же обеими по клавишам стучу!» В те летние каникулы в предместье Мередит только и делал, что курил, брился да помадил волосы. Он, как и раньше, бренчал на пианино, но уже смотрелся за ним уверенно, осанисто, подобно отцу, состоявшемуся мужчине и музыканту. К. был безнадежно далек от их мира. В гостевой ванной на полке, куда без деревянного ящика не дотянуться, друг держал кожаные ремни и пушистый помазок из барсучьей шерсти, нежнейший на ощупь. Клайв для себя нарек помазок «зайчиком», но не признался бы в этом М. и под страхом смерти. Товарищ без того не щадил ни воззрения младшего на жизнь, ни замкнутость, обременившую душу после самоубийства старого Эрншо, ни даже простые, опрятные наряды, лишенные буйной щеголеватости.

– Как ты можешь так ходить? Неудивительно, что в феврале тебе не прислали ни единого сердечка!

Клайв увлеченно дочитывал «Вампира» доктора Полидори, за что уже получил выволочку от Перси, не любившего автора («Он мужеложец». – «Он дядя Данте Габриеля Росетти, короля художников-прерафаэлитов!» – «Он мужеложец!!!»), и перекрикивался через дверь в ванную комнату, где Мередит сызнова напрудил полную раковину мыльной воды ради самовлюбленных процедур.

– Мне тринадцать, еще не все потеряно!

Из ванной что-то презрительно буркнули. Сунув книгу грешника меж диванных подушек, К. неохотно поплелся на разделку его навыков ловеласа. Зеркало и полки были заплесканы скользкой белизной, «зайчик» топорщился вверх мокрыми сосульками.

К. взял гребешок для волос, медленно провел им по щеке, словно лезвием, после чего потряс гребнем перед приятелем, нараспев подделывая иностранные интонации: «этоо шээффиилд, каачествооо!» Перси поджал губы.

– Дразнись дальше. Но учти, сперва ты думаешь как твой Гардинер, потом станешь одеваться, как он, в кошмарные куртки – их даже Пендж не наденет в конюшню! – а дальше что? Выращивание маргариток, полив орхидей? Возможно, фермерство и рогатый скот?

– Что ты к нему привязался? – насупился Клайв.

– Меня от него воротит! – отрезал М., вымазанный кружевом мыльной пены. – Нелепый ряженый крестьянин! Почему твои родители не общаются с его семейством, а дружат с моим? Задумайся.

Мальчик водил гребнем по кожаному ремню, подражая тому, как состоявшийся мужчина рядом правил там перед использованием бритву, этот шеффилдский символ принадлежности избранным. Надо вести от одного конца к другому, потом развернуть и начать снова, ровно тринадцать раз в каждую сторону. Он неожиданно проникся и тоже захотел принадлежать чему-то большему, вседозволенному, не ограниченному условностями положения, возраста и… Клайв тряхнул головой, прогоняя вопиющие, безбожные идеи.

– Расскажи, как ты этим занимаешься!

– Залезай сюда. – М. стукнул по цинковой купели, деловито повертел свое оружие точеными пианинными фалангами. – Запоминай, повторять не буду. Бритва должна быть раскрыта под углом двести семьдесят градусов по отношению к сложенному состоянию.

«Двести семьдесят градусов» были для К. пустым звуком, урок тем временем продолжался:

– Видишь? Там, где ручка соединяется с лезвием, держишь указательным, средним и большим пальцами… Вот так, ясно? Черт, Клайв, взбаламутил всю воду… Смотри издалека!

Полосы открывали свежую кожу. Таким он обновлялся каждые три дня, орошался гвоздичным одеколоном, обрамлялся воротниками, полосочка за полосочкой, белые, белые…

– А как она шелестит!

– Что? – не понял старший.

– Когда она едет по тебе. Это шорох расчехляемой сабли, только мягче.

Мередит моргнул. Белых мыльных кружев на нем оставалось все меньше.

– «Шорох расчехляемой сабли»? – недоуменно повторил он. – Господи, что за вздор приходит тебе на ум?

Клайв уже тогда получал наслаждение от красноречивых оборотов. Качаясь на бортике ванны, он подобострастно разливался:

– …Лезвие идет на ланиты Ахилла, словно аэроплан на посадку…

– О, Эрншо, заткнись! – Мередит положил бритву на полку и круто повернулся.

Схватив Клайва за бока, он начал щекотать его, безжалостно, как в домике рыбака. К. с воплем соскользнул с бортика и опрокинулся в пустую ванну.

– Давай, ритор, валяй про свои аэропланы! Кто тебя научил разглагольствовать?

Зажатый пространством и могучим врагом, Клайв вертелся в ванне по-змеиному, как угорь, напрасно спасая от щекотки ребра. В чудом выигранной секундной передышке ему удалось обличить виновника:

– Перси – цирюльник!

Смена амплуа разъярила кухонного короля. Засунув в ванну ногу, он придавил ею Клайва, нажав подошвой на хлипкую рубашчатую грудь и тем самым высвободив руки, чтобы взять бритву обратно.