Английская лаванда - [12]

– Вот черт же! – После долгих терзаний Мередит снял пальто и бросил его на пол.

Он закашлялся, расслюнился какими-то винными плевками, посмотрел и ужаснулся:

– Вот дерьмо, он что, выбил мне зубы?! – М. хлопал скомканными от слез ресницами, не верил и таращился в серебряную пепельницу. – Он выбил мне зубы! Ну-ка проверь!

Кареглазый, изукрашенный уже спелыми под обогревом, распухшими тумаками, не принимал возражений, особенно в столь привилегированном положении. Эрншо заглянул в распахнутый бордовый рот. Передние стояли ровно, в суховатой пелене, но из правых далей белый, крупный и надежный клевец заметно выпадал из общего ряда, тянулся вон отсюда падающим углом.

– Ерунда, Перси. – К. быстро соврал. – Заживет.

– Потрогай! – не унимался приятель. Было видно, как он щупает зуб языком, подозрительно хмурясь. – Я сам не пойму. И щека, и челюсть болят.

Младший пошарил по столу, надел очки, ни дать ни взять доктор проводит осмотр, вытянулся, чтобы достать ростом до пациента, и аккуратно засунул пятерню в раненую пасть. Там, в сокровенном ларце, в этой ораторской шарманке, он прикоснулся к неправильно торчащему зубу, и тот мигом поддался, последовал гладкой косточкой за непрошеным движением, накренился к горловому обрыву, обнажая мясистую выемку снизу. И звоном ожгло слух, и комната поплыла, словно пьяный корабль.

– Меня сейчас стошнит. – Отпрянув назад, Клайв стал белее полотна.

«…Не такой друг вытащит меня из окопов в бою, – горько смекнул Мередит. – Не такой друг навестит в полевом госпитале, проявит участие. Не такой друг зашьет мои грядущие фронтовые раны». В этом был весь Клайв. Стоило напоказ охладеть, как он засыпал поэмами, открытками, прости господи, цветами даже, но в моменты реальной нужды друг оставался пустышкой при всей своей хваленой велеречивости.

К. глянул на ладонь, покрытую слизью, и побледнел еще сильнее. Внутри него шла мучительная борьба: вытереть пальцы о брючину и испачкать ткань либо остаться запятнанным телом. Он рискнул брюками. Мередит фыркнул. Ошарашенный своим неуместным малодушием, Эрншо кинулся в оправдания, залепетал:

– Прости, я не брезгую, но, честно, меня вырвет, если… даже у доктора отворачиваюсь…

Принесли бренди, целебные бальзамы, подушки, кувшины с горячей водой, свернутую мякоть тряпок. Уж на этот подвиг он мог сподобиться, и гордо укладывал приятеля на ковер, макушкой себе на колени, и находил счастье быть в кои-то веки существом полезным, заботящимся, покровительствующим. Надо бы, чтоб Мередит чаще получал по башке, до чего он славный, когда разбит и зависим. До великого признания К. так и не доходило. Пока отмачивались от грязи и запекшейся крови волосы, вычищались, высыхали привычным пшенично-золотым цветом; пока рассеченные углы на лице и ссадины локтей щипались пахучим йодом, Клайв со вселенским тщанием отстирывал пострадавшего фиалковым мылом в надежде выполоскать до вида первозданного, не разрушенного грубостью ударов. И он чувствовал сладость исполнения долга, умиротворяющую, примиряющую: «Нормально, все нормально». – «Он сказал, я приставал к его дряблоногой страшиле!» – «Все нормально…» – «Ну и рожа у меня». – «Тише, тише».

Вымывшись и забинтовавшись, Мередит вернулся в их мир полностью:

– Ты-то как?

Наконец-то! Клайв встал, дошел с важным видом до письменного стола, крутанул пальцем глобус и застеснялся картинного жеста. У всех руки как руки, а у него ледышки. Он скрестил их на груди, зарыл в шерстяное тепло пиджака. В комнате пахло медицинскою мазью и фиалками.

– Я бы хотел… В общем… Сделать заявление. «Фундаментальное признание», если угодно.

Перси вопросительно поднял брови и тут же скривился от боли. Он замахал, прося продолжить, а сам положил на лицо очередное полотенце:

– Стреляй. Но только чтобы воистину «фундаментальное»! Меньшего я не заслуживаю сегодня.

Оно настаивалось долго и корни имело не в здоровой почве. Но это знать необязательно. Ведь сугубо отталкивающим, покойницким оно тоже не являлось. Оно было в сочетании неба, напряжения и цветочного орнамента. В черном, белом и изумруде лесов. Оно могло обернуться бравадой или проклятием, но оно уже, по крайней мере, было утверждением:

– Я решил заняться литературой.

М. убрал мокрую тряпку со лба, метко бросил ее в таз у ног друга. Тот не успел увернуться от брызг.

– Ждешь моего одобрения, полагаю?

– Хотя бы мнения, – предложил К. – Я открыт любой критике. Я ее требую! Скажи, что сдохну в нищете. Скажи, что ты и родители отвернетесь от меня. Что ничего не получится.

Он рвался в мир, рождался личностью думающей, что ж, следовало ожидать этого рано или поздно. Теряя детскую невинность, Эрншо прощался с тем, что друг любил в нем крепче всего: очарование тихого омута, полного чертей. Клайв изначально был закрытой заводью, но, привыкший к непрерывному вниманию единственный ребенок, повзрослев, не соглашался на скромные дары общества, требуя к себе внимания любыми, к счастью, еще достойными способами. Он больше не был непорочным, искренним, он переставал быть «вещью в себе» и становился «вещью для мира», пусть и максимально отрешенной.