Ангелы приходят и уходят - [21]

А потом вдруг стало просторно и тихо. Автобус подошел к конечной остановке, развернулся, обиженно кудахча, и затих.

Ковалев с наслаждением вдохнул воздух свободы. Перед ним расстилалось море разноцветных окон. Где-то там, в одном из этих новых домов, волнами встававших один за другим, его ждала Ирка.

Или не ждала.

Он почему-то был уверен, что ждала. Его уверенность была так велика, что он даже не взглянул на ее окна — взбежал по лестнице, постучал в дверь. Он не расслышал стука — так грохотало собственное сердце. Постучал еще раз и улыбнулся. Но двери не открывались. Он закрыл глаза и снова, как в том сне, увидел пустой безжизненный коридор с белыми дверями. Двери сотрясались от грохота — их пытались открыть изнутри те, кого заперли там навечно.

Тогда Ковалев начал стучать не переставая, и стучал, пока не открылась соседняя дверь. Ковалев увидел перепуганное лицо, волосы в бигудях, застиранный халатик. Женщина что — то сказала, но Ковалев не расслышал.

— Что? — крикнул он, и грохот сразу затих.

— Нету ее! — тоже крикнула женщина. — Нету!

— Да, я вижу… Подождите. А где же она?

— Откуда мне знать? — женщина успокоилась и спряталась за дверью, выставив наружу одну голову. Посмотрела на Ковалева и окончательно смягчилась, — Может, в театр пошла?.. Я, вроде, слышала на днях такой разговор…

— В театр? — переспросил Ковалев, пытаясь понять, что это такое. Ему это удалось со второй попытки. — В какой театр?

— Ну… не знаю… — неуверенно сказала женщина, и, на этот раз уже явно заподозрив в чем-то Ковалева, неожиданно крепко захлопнула дверь.

— Угу, — сам себе сказал Ковалев. — В театр — так в театр. Пошла — так пошла.

* * *

Он сел на ступеньку. Вспомнил, что где-то здесь, на стене, должна быть его надпись. Поднял голову. Увидел следы свежей штукатурки. Все надписи были нетронуты, а его — замазана. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее — стрелы огненные… Большие воды не потушат любовь, и реки не зальют ее. И если бы кто давал все богатства свои за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем…»

Ничего не останется после нас. Все следы будут уничтожены, всё, что может напомнить о нас, будет затёрто, смыто. Никогда и никто не догадается, что мы тоже жили. Нас не было. Мы — фантомы, к нашей смерти давно все готово. Строгают гробы, на кладбище кострами оттаивают землю, роют могилы. Нас ждут. Нет, даже больше того, подумал он после — нас хоронят уже при жизни, заживо. Вот смотри: ты живешь, но никто об этом не знает. Ни одна вещь не вспомнит тебя. Значит, тебя уже нет. Так что смирись и привыкни: всем пропадать. Никто не уйдет от безвестности.

«Мы без вести пропали, мы без вести пропали, и следопыты юные отыщут нас едва ли…»

Нет будущего, нет прошлого, нет и настоящего.

— О господи! — вздохнул Ковалев.

Полосатая кошечка незаметно подошла к нему и ткнулась в руку мокрым носом.

— Ты откуда? — спросил Ковалев, глядя на нее, как на чудо.

Погладил, она с готовностью подставила лоб, выгнулась, зажмурилась.

— Мало же тебе надо, имя ты не существительное…

Он потрепал ее за уши, она прыгнула ему на колени.

— Мурка-Мурка, зачем мы родились на свет?

— Мяу!

— Мурка-Мурка, зачем мы живем на свете?

— Мя-а-ау!

Хлопнула дверь подъезда. Ковалев поднялся со ступеньки, подхватив кошку. Так и стоял с мяукающей кошкой в руке, пока мимо проходили какие-то темные люди, уставшие, с сумками, с подозрением смотревшие на него.

Потом он снова сел на ступеньку.

И всякий раз, как на лестнице раздавались шаги, он поднимался и стоял, пока люди не проходили, а после снова садился и ждал чего-то — уже и сам не зная, чего.

Он погладил кошку напоследок и вышел на улицу. Сел в троллейбус и поехал в город — мимо зияющей бездны, в которой призывно светились огни.

На центральной площади он вышел и пошел к мрачному зданию облдрамтеатра. Подошел к дверям, подергал за ручку. Прижался носом к стеклу, стукнул в него кулаком — в вестибюле полыхнуло мертвенно-зеленым светом. «Что за черт! Сигнализация, что ли?» Ковалев снова стукнул — и снова вспыхнуло зеленое пламя.

— Тьфу ты!..

Он пошел к служебному входу, открыл дверь — и оказался нос к носу с вахтершей.

— Здрасьте! — опешил Ковалев.

— Здрасьте… — вахтерша привстала.

— А что, спектакли уже кончились?

— Кончились.

— И зрители разошлись? — уточнил Ковалев.

— Разошлись, а как же…

— Ну, тогда извините…

Он пошел к остановке трамвая. Трамвая долго не было. На скамейке валялась пьяная баба, а какой-то мужик пытался ее растолкать, матерился и плакал. Мимо скамейки прохаживались люди и делали вид, что ничего не замечают. Ковалев тоже хотел не заметить, но передумал и зашагал до следующей остановки вдоль трамвайных рельсов.

* * *

Спустя полчаса он поднимался по лестнице на пятый этаж. Постучал в обшарпанную дверь, расслышал голос Высоцкого и вошел.

Сквозь дым и чад он разглядел массивную фигуру Вовы. Обнаженный до пояса, он сидел на полу. Рядом стоял жестяной чайник, на тумбочке орал магнитофон.

Вова увидел вошедшего, широко улыбнулся и икнул.

Ковалев выключил магнитофон.