Ангелов в Голливуде не бывает - [30]

– Как я понимаю, речь пойдет не о сумке, которую у меня вырвали на улице? – спросила я.

– Кто вам сказал? – равнодушно уронил О’Доннелл.

– Полицейский, который вез меня сюда.

– Вот как? Что еще он сказал вам?

Я пожала плечами.

– Что только вы можете объяснить, зачем я вам понадобилась.

– Вам что-нибудь говорит имя Рикардо Лопес?

– Нет.

– Уверены?

– Вполне. А что?

О’Доннелл вздохнул, выдвинул ящик стола и принялся перебирать в нем какие-то бумаги. Очевидно, не найдя того, что ему было нужно, он полез в другой ящик, потом с грохотом задвинул его и стал искать на столе. Почему-то я не сомневалась, что он с самого начала знал, где именно находится интересующий его предмет, и пауза, которую он выдерживал, служила лишь для того, чтобы проверить, насколько крепкие у меня нервы. Отведя глаза, я стала смотреть в окно, за которым был виден кусок дома, стоящего на противоположной стороне улицы, и старая, запыленная пальма.

– Я попрошу вас взглянуть на несколько фотографий, – сказал О’Доннелл. – Если узнаете кого-нибудь, скажите.

– А почему я должна кого-то узнать? – поинтересовалась я.

Мой собеседник пожал плечами.

– Ну, мало ли…

Он протянул мне небольшую пачку довольно крупных снимков. Без особой охоты я взяла их и принялась просматривать. Обычные фотографии из полицейского архива: фас, профиль, даты задержания. Ни одного из представленных на них людей я в жизни не видела. Я уже открыла рот, чтобы сообщить об этом О’Доннеллу, когда дошла до последнего снимка в пачке. Это было фото с места преступления: мужчина лет тридцати лежит на боку на полу комнаты, на белой рубашке против сердца – небольшое пятно, которое казалось почти черным. Труп, бесспорный труп, достаточно посмотреть на то, как отвисла нижняя челюсть.

– Хороший кадр, – уронила я. – Наша газета печатает такие, если фотографам удается снять место преступления. Но обычно ваши коллеги стараются их не пускать. – Я прищурилась. – Что с ним произошло? Его зарезали?

– Застрелили. Вы его не узнаете? – мягко спросил О’Доннелл.

– Нет.

И черта с два ты докажешь, что я сразу его признала. На фото был тот самый гаденыш, который вырвал у меня сумку возле универмага.

– А вот так? – спросил детектив, протягивая мне еще одну фотографию. На ней вор был запечатлен еще в живом виде, в фас и профиль. Он хмуро глядел в камеру полицейского фотографа, словно предчувствуя, что выбранная им, Рикардо Лопесом, профессия не доведет его до добра.

Я сделала вид, что рассматриваю снимок, а сама тем временем лихорадочно размышляла, как мне поступить: по-прежнему держаться линии «ничего не знаю, моя хата с краю» или же признаться, что я узнала вора, и посмотреть, что будет. О’Доннелл мне не нравился. У него было слишком умное лицо, и если бы я попыталась обвести его вокруг пальца, не исключено, что это вышло бы мне боком.

– Кажется, он похож на того типа, который вырвал у меня сумку, – наконец проговорила я.

– Кажется?

– Ну я не то чтобы уверена, – протянула я, – но похож.

Вы ни за что не угадаете, что этот чертов детектив О’Доннелл сделал. Представьте себе, он улыбнулся, и эта улыбка осветила его сосредоточенное лицо, подобно вспышке молнии. Я озадаченно уставилась на него.

– Конечно, это был Рикардо, – сказал мой собеседник. – А дамочка, которая вцепилась в вас, когда вы побежали за ним, его подружка Маргарет Лоусон, она же Харлин Уолш, она же… черт, забыл. У нее мания менять имена.

Значит, миссис Миллер оказалась совершенно права: вор работал не один, а с сообщницей, которая его страховала. Надо бы мне почаще слушаться старую даму: она определенно знает жизнь и может уберечь меня от многих неприятных открытий.

– Если вы уже знаете все от Майерса, зачем вам я? – спросила я напрямик, возвращая детективу снимки. – Этого Лопеса я видела всего раз в жизни и понятия не имею, кто его убил.

– Вам знаком некий Энтони Серано? – спросил О’Доннелл.

– Тони? Ну да.

– Как давно вы его знаете?

– Полгода или около того. А что?

– Часто с ним общаетесь?

Я усмехнулась.

– Я не видела Тони после похорон его брата, – сказала я, чувствуя то ни с чем не сравнимое удовольствие, которое ощущаешь, когда говоришь правду и знаешь, что она защитит тебя лучше, чем любая ложь.

– А-а, – протянул О’Доннелл. Он придвинул к себе блокнот, лежащий на столе, и просмотрел какие-то заметки. – Брат – это Джон, с которым произошел несчастный случай?

– Он покончил с собой.

– Ну да, и доктор поначалу так сказал, но потом решил, что это был все же несчастный случай. Вроде как Джон Серано получил сотрясение мозга в аварии, забылся, вышел из приемной врача, который хотел ему помочь, поднялся по лестнице и свалился в пролет.

Я помрачнела. Надо было, наверное, сообщить вам раньше, что я побывала в доме, где погиб Джонни. Лестница там была старая, широкая, с высокими ступенями, он шел, цепляясь то за перила, то за стены – кое-где на них остались отпечатки его пораненной ладони. Чтобы забраться на самый верх, находящемуся не в самом лучшем состоянии человеку надо было употребить все силы. Как только я увидела эту лестницу, я поняла, что Джонни мог подняться наверх только в том случае, если твердо решил умереть. В его мозгу жила лишь одна мысль – Мэй погибла из-за него, и он искупит свою вину, только если отправится следом за ней. Будь рядом с ним кто-то из близких, они бы могли его удержать, но, как часто случается в жизни, в критический момент никого, совсем никого поблизости не оказалось. Я подошла к краю пролета, в который он бросился, и посмотрела вниз. Вспомнил ли он в последний момент хоть кого-нибудь, кроме Мэй, звавшей его за собой, думал ли – не обо мне, но хотя бы о братьях, о матери? Наверное, нет, иначе он не поступил бы так. Я поцеловала последний отпечаток ладони, который Джонни оставил на стене до того, как шагнуть в пролет, и заплакала, потому что это был единственный поцелуй, который…