Ангелоиды сумерек - [39]

– Мёд – это хорошо, – ответил я, вспомнив Хельмутово угощение и заодно его лексику. – Небось, дикий, горький и еле самим хозяевам хватает?

«Напротив. Пчёлам больше еды и потомства нужно знание о тех цветочных полянах, куда с трудом долетают их разведчицы».

Я понял так, что доброхоты, а, может быть, перевозчики роя получают натурой. Пока я размышлял над этим, на глаза мне попался чудесный шиповник с большими белыми цветами. Плоды, которые кое-где завязались, были величиной со смокву и уже сейчас очень сочные: кусту явно было не удержать их все. Поэтому я сыграл роль гусеницы и с чистой совестью высосал пару-тройку. Это оказалось совсем неплохо, но роза, похожая на парковую, с огненно-рыжими цветами, которые почти все осыпались наземь, подарила мне массу ягод, сладких, точно спелая хурма, и набитых уже зрелыми семенами. Было тут некое вьющееся растение, что уже роняло наземь крошечные абрикосы или мушмулу, и тут я набрался до упаду.

Когда же задумался о том, какой водой запить это великолепие, мне указали на прохладный родник, несущий в своей струе мудрость подземных пещер и растворённых в ней минералов. Водилась тут и лиана толщиной в мое запястье, которая копила воду про запас – можно было отрезать от нее кусок и просто-напросто умыться чистейшей влагой. Только мне не было в том никакой необходимости – я проткнул ее жалом, подставил руки и лицо, а потом проследил, чтобы ранка затянулась.

Так я шел по тропе, и лес говорил со мной.

А в конце пути я увидел чудо, описанное в Библии: развесистое виноградное дерево, что встретили воины Иисуса Навина в Земле Обетования. Древо, из тех, под которыми отдыхают в своём раю патриархи. Гроздья на нем только ещё завязались, но уже были крупны и тяжелы, будто их выточили из золотистого мрамора. Наверное, когда они вызревали и падали вниз, чтобы там скиснуть и забродить, четвероногие лесные жители являлись сюда, как в винный погреб: при этой мысли я усмехнулся.

Совсем рядом с гигантской лозой в траве запуталась вершина сухого ствола – дерево, очевидно, сначала подточил короед, а потом уронил порыв шквального ветра. Мочковатые корни торчали с дальней стороны огромным щитом. И, конечно, там была яма в земле, серой и мягкой. Поскольку приближался вечер, я набросал туда еще увядшей хвои, очень нежной – мне показалось, что это лиственница – зарылся туда, как дикий зверь во всей его невинности, и заснул. Счастливое безразличие одолело меня и одело как покровом.

Удивительно ли, что мне приснился красивый, хотя не очень связный сон, где я играл всех действующих лиц сразу?

* * *

«В молодой женщине, которая шла по тротуару, раздвигая узкими плечиками встречный поток людей, всякий мог ощутить нечто особенное. Не в лице – худощавом и большеглазом, каких в столице тысячи. Не в коротко стриженных волосах неопределенно-серого цвета, под платину. Не в тонкой фигуре без особых признаков пола и даже не в одежде: длинная черная безрукавка под горло и такие же шаровары. Тяжелые стальные браслеты на запястьях и щиколотках, широкий наборный пояс на бедрах, надетый вперехват блузы, высокие „ликторские“ сандалии на платформе, подобие высоких башмаков с вырезами на пятке, подъёме и пальцах – они еще могли слегка привлечь внимание, но в эту сумасбродную весну не удивляли никого.

И всё-таки…

Два цвета прохожих: чёрное и белое. Оба траур и оба – торжество. Два металла: светлое серебро и тёмное железо. Платья с плёре́зами девятнадцатого и жениховские костюмы середины двадцатого века. Можно подумать – специально переодеваются ради променада, размышлял человек во всём тёмном, что шел за девушкой по пятам. Два ряда помпезного столичного ампира среди бывших больничных садов, а за ними – высоченная волна стеклянных небоскрёбов с острыми белыми верхушками. Здравницы и Хранилища. И бесконечный поток в стиле нуар перехлёстывает с тротуара на проезжую часть: по одной стороне – от Архивов до Монастыря, по другой – от Монастыря до Архивов.

Прошвырнуться по Броду – так это раньше называлось. Хотя истинный Брод, полностью Бродвей, а по-настоящему Большая Бехтеревская, проходил параллельно этой улице и был намного у́же.

Проспект Вечности, или Вешка, всегда соединялся с Бехтеревкой переулками и проходными дворами, по которым бродники, гуляки и снятые ими девчонки могли без проблем ускользнуть от полиции нравов. Вообще-то прежние дворовые бобики были не чета теперешним бобтейлам, размышлял седовласый мужчина, поправляя на носу очки. Поймают, угостят парочкой-другой зуботычин, может быть, слегка попользуются обоими на даровщинку – и никаких тебе неприятностей.

Вроде тех, что ожидают в будущем прикольную детку. Нет, приколы бывают вполне безобидные. Его старомодные очочки без стекол, с гибкими проушинами, например. Все знают, что это вовсе не указывает ни на плохое зрение, которое ничем вообще не скорректируешь, ни на плавающие перед зрачками линзы. Просто демонстрация или реклама винтажа. Сейчас многие им подторговывают вполне легально. Так же, как стамповскими браслетами и снаряжением.

Только девчонка и в самом деле качается. Нагоняет себе мускулатуру. Мало ей гарантированного здоровья. Железно гарантированного, усмехается он про себя.