Ангелоиды сумерек - [35]

– А зачем?

– Задав такой вопрос, ты уже знаешь на него ответ.

– Не ради таких, как я. Ради того, чтобы читать. И – не одних умирающих?

– Именно. Это по-простому называется «некромантия».

Тогда я понял, что все наши словопрения были нацелены на одно: привлечь внимание. Что жизнь из этих ледышек не ушла совсем, а была лишь остановлена. И теперь тянется к нам, как мотылёк к жа́ру и свету – возможно, чтобы сгореть в них.

Нет: так они тянулись к одному мне, и из одного меня сделали приманку.

Дряхлые лоскутки самого разного цвета отделялись от невидимых тел и тянулись вереницей, падая на дно моего камня. Истории жизни, почти ничем не отличимые одна от другой – не ду́ши, нет, а только воспоминания о том, что случалось с ними, те мелкие беды, заботы и радости, подвижки к воображаемой цели, победы и поражения, симпатии и неприязнь. Это было их достояние, их знание мира: оно жаждало собеседника, хотело высказать, отдать себя – вернее, ту фальшивку, которую считало собой. Оно выглядело как зыбь на поверхности виртуального моря; оно струилось, завивалось в пёстрый поток, перехлёстывало через грань и могло бы погрести Андрея с головой, но я уже им не был.

Я чувствовал, как Амадей рядом со мной и Гарри с Беттиной совсем неподалёку перехватывают поток, снова расплетают на пряди и вбирают в себя его часть.

А потом в этой мути сверкнула острая золотая искорка – и скользнула в утробу нашей Бет.

– Они были здесь все, – сказал я, переведя дух. – Со всего города, я так думаю, всех моргов и кладбищ. Они всё время общаются, пока душе есть к чему прицепиться – эти псевдолюди.

– Псевдодуши, – поправил он. – Где ты увидел людей? Алчные и эгоистичные пираньи. Все на новенького, ха!

– Не все. Та искорка была совсем другая. И она не использовала меня для транзита на тот свет, а осталась на этом. Я правильно почувствовал?

– Да, это результат промывки грунта, можно сказать.

– Душа для моего ребенка?

Амадей отрицательно покачал головой.

– Ты не понял или побоялся понять. Души, которые даёт Он, – огромные и касаются здешнего бытия лишь самым краем. Приходят сюда, чтобы играть и учиться. Видеть результат своих действий, умных и нелепых, хороших и дурных. Наряжаться в свои выдумки и в свой телесный опыт.

– Это тело, что подарило себя, – можно хоть его увидеть?

– Что же. Как говорится, по счастливой случайности оно здесь. Не испугаешься?

– Чего?

– Сами не знаем. Сюда пришли, руководствуясь интуицией, тебя привели по той же зыбкой причине, теперь и остерегаем по тому же самому.

Он рывком оборвал свинцовое грузило, которым были запечатана продетая через петли проволочка, распахнул одну из дверец второго ряда и вынул из дымного холода нагое женское тело.

Нет, голым оно не казалось – лёгкая изморозь делала его похожим на снежную статую в зимнем парке, а такие фигуры почти всегда целомудренны. Вытянутые пальцы ног с округлыми ногтями, худощавые бёдра с кустиком белых волос между ними, аккуратный прямой шов от паха до грудины, чуть расплывшиеся от долгого лежания на спине сосцы, шея и лицо, почти закрытые всклокоченными седыми кудрями…

Тёмное пятнышко на правом виске и глубокий провал в затылочной кости.

В объятиях у Амадея пластом лежала моя Эли.

– Нет, не думаю, – ответил он на мой безмолвный вопль. – Успокойся, по крайней мере. Ты же, когда отключался, видел иную траекторию пули. Бог мой, да разве мало людей кончает с собой, узнав смертельный диагноз?

И разве мало таких, кто седеет до времени во время допросов или врачебных экспериментов (для блага человечества, исключительно для блага), хотел добавить я. Но понял, что в этом нет необходимости. Что лишь Андрея могла целиком захватить беда одного существа, пусть даже самого близкого, Пабло же скорбит обо всех напрасных смертях. А Снежная Дева… она и в самом деле похожа на мою жену лишь мимолётно.

Снежная Дева, и верно. Когда мы вышли из здания, с хмурого неба сыпалась мелкая манная крупа, и было очень холодно.

– Господа, поторопимся, – сказал Иоганн. – Мы с Гарри семь файеров успели заложить, пока вы предавались чувствам.

Когда мы пятеро подошли почти к самой монастырской стене, Иоганн обернулся и протянул назад открытую ладонь. В ту же секунду над покинутым моргом взвилось бледное и почти беззвучное пламя, обращая в прах его стены, его подвалы и его мертвых.

Пустота и окончательное безмолвие.

Я нес себя домой, как чашу, полную вселенских скорбей. Будто хрустальную вазу с лотерейными билетиками, коими были чужие души.

А добравшись, наконец, повалился на ложе как был, в полной оснастке, запретил Марии браться за мою обувь с целью стащить и почистить до блеска – и вообще велел пригнать мне Хельмута, которого некстати носило по каким-то неудобь сказуемым делам. А потом провалился в сон на грани обморока.

В этом сне мы с Эли по-прежнему оставались молодыми людьми, однако у нас было множество детей и внуков. Жили мы в большущем доме из лиственницы, что сам собой вырос на поляне рядом с тихой речкой, Эли, как самая старшая, варила обед в огромном котле, подвешенном над костром, и смеялась, когда копоть лезла в белокурые волосы и карие глаза. А наши ребятишки притаскивали из соседнего леса то белый гриб, то горькую красную ягоду, то пучок иззелена-бурого целебного мха и радостно кидали в общее варево, и солнце играло на ясном небе цвета моего карбункула.