Ангел в сетях порока - [2]

Он скептически относился к нашим суждениям о живописи и нередко отпускал довольно грубые шутки в наш адрес. Я, в свою очередь, не очень высокого мнения о его творчестве, правда, сказать ему об этом так и не осмелилась.

В прошлом году он выставлялся в Salon des Independants[2], его картина называлась «Лежащая фигура в жаркий день» и изображала зеленую, точно горошек, женщину под зонтом, явно пострадавшую от крапивных ожогов.

По-моему, полное безобразие, но критики расхваливали — Тельма показала мне несколько вырезок из газет.

Однажды мы разговорились о различных типах внешности, и Томми заявил, что Тельма определенно принадлежит к типу американских индейцев. Тогда я спросила, к какому типу можно отнести меня, и Томми довольно раздраженно заметил:

— Ох, Максина, в тебе нет ничего устоявшегося!

— Объясни, что это значит? — попросила я.

Томми отказался, и тогда я буквально взмолилась, словно выпрашивала у матери-настоятельницы дополнительную прогулку. Томми рассерженно отвернулся и с досадой бросил:

— Проклятие, Максина, ты надоедлива, как москит!

Потом, взяв за подбородок, откинул назад мою голову и внимательно посмотрел мне в глаза. Внезапно у меня возникло странное ощущение, что сейчас произойдет нечто потрясающее.

Выражение лица Томми было столь необычно, в его колючем взгляде промелькнуло что-то такое, что заставило мое сердце невольно дрогнуть, а предчувствие — превратиться почти в уверенность. Но Томми вдруг отдернул руку, бросился в другой конец комнаты и заиграл на пианино. Я была в полном замешательстве, не знала, что и сказать, вдобавок граммофон и пианино издавали такой невероятный шум, что мы все принялись хохотать. Так Томми больше ничего и не сказал мне.

Кажется, минула вечность с тех пор, как я его видела в последний раз, хотя в действительности прошло всего часов восемь. Они с Тельмой приехали провожать меня на Gare du Nord[3] и принесли дивные розы. (Теперь они завяли и совсем поблекли.) Я, наверно, выглядела не лучшим образом, так как ужасно плакала. До того ненавистна была мне предстоящая разлука с Тельмой, с которой мы стали почти как сестры. Она уезжает в Америку, где ей предстоит дебютировать осенью.

В момент отправления поезда я протянула Томми руку, он поцеловал ее, как настоящий француз, и сказал:

— Au revoir[4], Максина! Мы с тобой обязательно увидимся, очень скоро… как только ты вырастешь!

Не знаю, что он хотел этим сказать, — ведь я и так уже совсем взрослая. В конце концов, мне почти девятнадцать — почтенный возраст, особенно если учесть, что нынче большинство девушек выходят в свет в семнадцать.

Я упустила почти два года, однако мама проявила удивительную твердость в этом вопросе. По-моему, из-за того, что не имеет возможности сама меня вывести.

Странное дело, но мне почему-то кажется, что мама не симпатизирует тетушке Дороти. Когда мы все вместе жили в Сомерсете, между ними не было особой дружбы.

Ах, какое тогда было прекрасное время! Мы были очень счастливы — по крайней мере я, так как у меня был пони, а у мамы — сад, индюшки, цыплята, если же ей хотелось отправиться на охоту, всегда находились желающие подсадить ее в седло.

А потом в один прекрасный день она вернулась со званого обеда вся раскрасневшаяся и взволнованная. Ее сопровождал высокий, вполне симпатичный, только староватый господин. Мама сказала:

— Ральф, дорогой, это моя крошка Максина.

Я была не такой уж и крошкой, но замечала, что люди всегда говорят о своих единственных чадах в патетическом тоне.

Мама продолжала:

— Максина, милая, это мой давний друг, сэр Ральф Стрейндж. Он только что вернулся из-за границы.

— Здравствуйте, — сказала я.

— Здравствуйте, — ответил он и посмотрел на маму, и та торопливо проговорила:

— Не пойдешь ли вместо меня покормить цыплят, дорогая?

Было всего четыре часа, а цыплят раньше шести никогда не кормили. Впрочем, я догадалась, что это предлог, и ушла, оставив их наедине.

На кухне суетилась Марта. Увидев меня, она заявила:

— Цыганка нагадала скорую свадьбу в нашем доме — помяните мои слова, мисс Максина!

— Какая цыганка? — спросила я. — И какая свадьба?

— Цыганка, что заходила к нам на прошлой неделе, — отвечала Марта, — с ярмарки.

Тут я вспомнила, что действительно видела цыганку, и с некоторой тревогой спросила:

— А чья свадьба, Марта?

— Чья ж еще, как не вашей матушки, — пояснила она.

Я не поверила, но цыганка оказалась права — через месяц моя мать и сэр Ральф поженились. Меня отослали в Париж, а сами уехали в глухую провинцию, где мистер Стрейндж и по сей день служит губернатором.

Все произошло так стремительно, что я не успела оглянуться, как уже была в монастыре, среди совершенно чужих людей, безо всякой надежды увидеть в ближайшем будущем свою матушку.

Кончилось все тем, что меня пообещала «вывести» тетушка Дороти.

Ее имя не сходит со страниц лондонских газет. Ее фотографии постоянно красуются в «Татлере» под заголовками: «Прекрасная хозяйка лондонского дома» или «Красавица супруга известного политического деятеля».

Она действительно очень красива и, безусловно, обладает великолепным вкусом. Лучшее тому доказательство — ее изысканные туалеты и продуманный интерьер ее дома.