Ангел Рейха - [26]

На берегу не было никого, кроме меня и четырех грифов.

Я стояла и смотрела. Я еще никогда не видела грифов так близко. Когда я устремлялась за ними в восходящих потоках теплого воздуха, они стряхивали с себя оцепенение и резко уходили в сторону при приближении планера. Они могли висеть в воздухе почти неподвижно. При виде них у меня перехватывало дыхание: такое безупречное мастерство полета.

Я задумчиво огляделась по сторонам. Вдоль берега тянулась пыльная грунтовая дорога, за которой находилась крохотная деревушка. С полдюжины хижин, с виду как будто недостроенных, с черными проемами открытых дверей. Несмотря на жаркий день, из труб шел дым; там готовят пищу, подумала я, на открытых очагах.

Передо мной простиралась до самого горизонта, едва различимого вдали, блестящая гладь океана, мо-лочно-голубая на отмелях и темно-зеленая поодаль от берега. По обеим сторонам от меня лежал ковер из светлого песка персикового цвета.

Я снова перевела взгляд на грифов. Один из них теперь сидел на грудной клетке животного и жадно пожирал внутренности.

Я резко повернулась и пошла прочь; нисколько не встревоженные, птицы лишь на миг вскинули головы по-змеиному стремительным движением.

На пути к автобусной остановке ко мне присоединились маленькая девочка в розовом платьице и черный поросенок.

В холле отеля болтался Дитер.

– Где ты была? – спросил он, когда я вошла, оставляя за собой дорожку песка, сыпавшегося из сандалий.

– На взморье.

У него вытянулось лицо.

– Но мы же собирались пойти на взморье завтра.

– Я была не там. Не знаю, где я была. Я просто поехала на автобусе.

– Ты просто поехала на автобусе? – Он уставился на меня с ошеломленным видом.

– А что такого?

– Но это же Южная Америка!

– Не болтай ерунду, Дитер, – сказала я. – Здесь не опаснее, чем в центре Франкфурта.

Я сказала «увидимся позже» и прошла через холл к скрипучему лифту с дверями под бронзу, который стремительно поднял меня к моему номеру.

Дитер заботился обо мне. Он боялся, что я сгорю на солнце, что меня покусают москиты, что я заблужусь. На самом деле моя кожа отлично переносила палящее бразильское солнце, а москиты меня нисколько не беспокоили; наоборот, именно у Дитера руки покраснели и шелушились, а ноги были покрыты зудящими укусами. Его попытки защитить меня от неведомых опасностей казались совершенно неуместными, но я полагала, что он не может иначе. Он искал моего общества гораздо настойчивее, чем мне хотелось бы, но сказать ему об этом я не могла. Он болезненно переносил отказы. И одно из многочисленных различий между нами состояло в том, что я, довольно общительная по природе своей, спокойно могла обходиться без общения (я научилась этому, когда Петер уехал в интернат), а Дитер, похоже, постоянно нуждался в компании. Казалось, наедине с самим собой он чувствовал некую свою неполноценность.

Я поняла это еще на пароходе, вышедшем из Бремена. Дитер часто подсаживался ко мне за завтраком, когда я с наслаждением потягивала кофе и предавалась размышлениям, поскольку полагал, что завтракать в одиночестве мне так же неприятно, как ему. Или я стояла у поручня на закате, задумчиво глядя на медленно темнеющую воду и огненную дорожку солнечного света на волнах, – и вдруг рядом появлялся Дитер с какими-то высказываниями насчет открывающейся взору картины. Очередной раз.

Впрочем, он был довольно приятным человеком. И одним своим качеством заинтересовал меня. Своей чрезвычайной серьезностью. Он был бесконечно предан национал-социалистической партии. Теперь она стала правящей партией, но Дитер вступил в нее несколько лет назад, когда она еще отчаянно старалась укрепиться в Берлине. Когда он говорил о ней, я чувствовала за его словами с трудом сдерживаемую страсть.

Я поняла, что завидую такой страстной убежденности. Речи Дитера часто утомляли меня или казались мне туманными, поскольку носили характер экстатический и мистический. Иногда они вызывали у меня отвращение, поскольку в них сквозила намеренная жестокость, хотя в самом Дитере я не замечала никакой жестокости. Но я завидовала уверенности, с какой он отвечал на многие вопросы, на которые я никогда не могла найти ответа; и я также завидовала его бескорыстной преданности партии. Я сознавала, что неспособна служить какой-либо организации так, как он; и порой мне безумно хотелось обменять свою свободу на ее противоположность. Когда я пребывала в таком настроении, мне казалось, что духовная близость с единомышленниками гораздо предпочтительнее независимости и что принятие некой партийной линии или некоего учения замечательным образом упрощает жизнь. В подобном настроении я бы сама могла примкнуть к национал-социалистам. Но такие настроения скоро проходили.

И я ненавидела политику.

Дитер, которому я не рассказывала о своих двойственных чувствах, но который все же о них догадывался, сказал, что национал-социализм – не политика. Я посмеялась над ним, но в известном смысле он был прав. Движение уже вышло за рамки политики. И в нем чудилась некая всепожирающая сила.

Дитер, думала я, хочет положить жизнь на алтарь движения. Я не хотела. Вдобавок, мне совершенно не нравились взгляды партии на женщину. Они сводились к тому, что роль женщины состоит в служении мужу и в воспитании детей. Это ее «предназначение».