Ангел пригляда - [49]

Человека, видно, застали врасплох, потому что одет он был дико и неподобающе: в синей футболке с чьим-то белым ликом на груди, спортивных голубых трусах, синих гетрах и синих же кедах. На всем синем бледно и пронзительно смотрелись лысые колени. Такой вид годился бы для тренажерного зала, где люмпены справляют свои надобности, но никак не шел к величественному трибуналу, куда, видно, склонялось все дело.

Те же двое черных с лязгом посадили подсудимого на железный стул – он не посмел противиться, только шоркал глазами туда и сюда, – замкнули на руках надежные, подернутые ржавью наручи. Теперь он сидел как влитой и не мог сбежать, даже если бы вдруг хватило смелости. Он сжался, оледенел, живыми оставались только суетливо бегающие глазки да изогнутый рот, который то ли молитву шептал неслышно, то ли изрыгал проклятья.

– Позвольте, ваша честь, господин председатель, начать заседание? – обратился Леонард к хилиарху. Тот молча кивнул. Церемониймейстер перевел глаза на подсудимого и несколько секунд внимательно его разглядывал. Наконец удовлетворившись увиденным, заговорил:

– Господин Каин-Голдевский, понимаете ли вы, где находитесь?

– Я, – того забило мелкой дрожью, – я ничего не делал, честное благородное. Я трусцой по лесу бегал, у меня собака…

– Я не спрашиваю, чем вы занимались, – Леонард решительно возвысил голос, – я спрашиваю, где вы находитесь?

– Не могу знать. – От испуга, видимо, человечек употреблял какие-то старорежимные обороты, совершенно не вязавшиеся ни с кедами его, ни с хамоватым модернизмом всей фигуры. Тут еще Суббота заметил, что белый лик на майке, который он ошибочно принял сначала за Христа или Че Гевару, выражает ни много ни мало физиономию самого господина Каина. Была ли это безудержная страсть к самому себе, доходящая до самопоклонения, или просто безобидный нарциссизм, Суббота так и не понял.

– Георгий Михайлович, довожу до вашего сведения, что вы присутствуете в качестве подсудимого на так называемом Радамантовом суде…

Острые глазки под высокими бровями забегали еще быстрее, необыкновенное огорчение отразилось на безбородом лице бегуна.

– Как, позвольте? Радамантов? – заговорил он. – Что значит… Или я, выходит, извиняюсь за выражение, умер, что ли?

Он с ужасом оглядел судей, гостей, безмолвно сидевших на заднем плане, поднял отчаянные глаза к высоким балконам, к потолку. Неизвестно, что он там увидел, только вдруг завыл голосом диким и волчьим, гулко отдавшимся под сводами. Но тут же, словно испугавшись, поперхнулся и замолк.

– Радамант, – проговорил он обреченно, – значит, всему конец… Но где же Минос, где Эак?

Пропустив мимо ушей вопросы подсудимого, как не имеющие отношения к делу, Леонард продол- жал:

– Вы повинны во множестве грехов и преступлений, из которых главным является нечеловеческая гордыня… Ибо нет ничего отвратительнее, чем высокомерие, свойственное ничтожеству. Много лет вы попусту попирали землю, находясь в заслуженной безвестности и забвении. Однако, устроившись благодаря протекции на скромное место диктора на радио, вы возомнили себя сверхчеловеком.

– Я? Сверхчеловеком?..

Но мрачный прокурор не дал подсудимому оправдаться, продолжал греметь железом:

– Вы распространяли ложь и некомпетентность… Вы делали вид, что у вас есть убеждения, но лишь выполняли указания начальства и потакали своим прихотям. Вы клеветали на достойных и возвышали низких!

Такого обвинения Георгий Михайлович снести никак не мог.

– Да все так делают, – закричал он отчаянно, – все абсолютно! Это же журналистика, не уходить же из профессии! Чем я хуже других?

– Приличный человек должен быть не хуже, а лучше, – внезапно подал голос молчавший до сего момента князь. Из каменных его уст это прозвучало так неожиданно и сентиментально, что Суббота слегка изумился. Чего совсем нельзя было сказать о подсудимом.

– Да если бы я был приличный человек, я бы давно на кладбище лежал! – запальчиво заявил Каин-Голдевский, подергивая на своем стуле голыми безволосыми ногами. – Фокус как раз в том и состоит, чтобы не быть приличным, а казаться. Вот в чем хитрость, вот мудрость, а остальное – для дураков, для лохов.

– Оставим дураков в покое, жизнь у них и так не сахар, – вновь вступил Леонард. – Позвольте узнать, полупочтенный, с какой стати вы читаете лекции по литературе, да еще и берете за это деньги? Или вы профессор, вы что-то понимаете в литературе?

– А сейчас любой – профессор, – нагло отвечал Каин. – Кто на хорошей должности, тот и профессор. А если даже и нет, так это дело недолгое – были бы деньги, и ты профессор. Лекции сейчас читает не тот, кто может, а тот, кому положение позволяет.

– Положение?! – мрачно повторил хилиарх. – А все остальное, значит, не в счет?

– Почему не в счет? Воля – большое дело, решительность, связи. Надо уметь себя подать. А кто не может, тот вон из профессуры!

В зале среди гостей при этих словах вдруг раздались аплодисменты, которые тут же и стихли испуганно.

– Да вы хотя бы Тютчева от Фета отличаете, профессор? – с тяжелой неприязнью спросил князь.

– Конечно, ваша честь, – Каин обнадеженно заерзал на своем стуле, – конечно, могу. Фет – три буквы, первая «ф», Тютчев – шесть букв, последняя «в»…