Ангел пригляда - [46]

Очнулся он внезапно, словно его обдали ледяной водой. Перед ним на тарелке некрасивой горой лежали бело-желтые кости и объедки, в сердце царил странный холод, в пищеводе, наоборот, загоралась кислым огнем изжога. Он вдруг осознал, что сидит за столом совершенно один, Диана куда-то пропала.

Но Суббота не успел понять, что бы это могло значить и что ему делать теперь. Лукавый Леонард чудовищным воробышком вспорхнул на эстраду и затрезвонил оттуда, дуя толстые щеки:

– На десерт, друзья мои, у нас будет лекция о кулинарных традициях Китая. И это неслучайно. Все мы тут люди культурные, а что же такое есть культура, как не кулинария в частности и еда вообще? Ибо еда – единственное, чем может наслаждаться любой, независимо от возраста, пола, образования и социального статуса. Еда – это то, что принадлежит и гению, и дураку, еда принадлежит человечеству. Вот об этом мы и поговорим. Но говорить вообще – дело глупое и неблагодарное. Мы возьмем для иллюстрации два конкретных примера – крокодила и обезьяну.

Тут он произвел многозначительную паузу, поднял палец и, понизив голос, добавил:

– Конечно, речь пойдет о живых блюдах, на меньшее не стоит и размениваться…

Свет в зале стал мягко гаснуть, на стене за эстрадой матово забелел огромный экран. Суббота упустил момент, когда Леонард перепрыгнул со сцены и оказался прямо на белом холсте. Лекцию свою он продолжил в пространстве виртуальной кухни, полной кипящих котлов и грозных, длинно блестящих на столах поварских ножей. Лицо его было совершенно серьезно, но в голосе, почудилось Субботе, опять зазвенели глумливые нотки.

– Живой крокодил, как знают все добрые христиане, – это старый китайский рецепт. Согласно ему совершенно безвозмездно сходится компания лучших друзей и усаживается за длинный, грубо струганный деревянный стол, – окончательная длина его не установлена правилами и зависит только от размеров едомого крокодила.

Камера отъехала чуть назад и показала стол – точь-в-точь описанный лектором.

– Все рассаживаются, – продолжал он, – перекидываясь шутками и подходящими к случаю благопожеланиями. В это время по краю стола официантами располагаются дышащие огнем китайские самовары хого, в которых булькает и варится красный острый бульон, сложно составленный из разных продуктов. В нем особое место занимает сычуаньский перец – холодящий, пощипывающий язык и поднимающий настроение. Тут же вдоль стола стоят небольшие закуски-сяочи и вдоволь доброго шаосинского вина в глиняных кувшинах – для придания обеду пышности и веселья.

Пока Леонард разливался соловьем или, учитывая предмет разговора, каркал вороном, в кадр вошли и расселись за столом человек десять разнокалиберных китайцев, в основном молодых и среднего возраста, но был среди них и один совсем пожилой с длинными кривыми волосинками из седого проплешенного подбородка, с глазами жадными и беспокойными.

– Наконец наступает волнующий момент: приносят уже самое крокодила, – ворковал Леонард. – Он буро-зеленый, как выловленное из болота бревно, и весь в пупырях от ужаса. Крокодил скован по рукам и ногам, а заодно у него связана и пасть, чтобы ненароком не вымолил пощады у своих мучителей.

Несколько крепких официантов внесли в кадр носилки с крокодилом и стали приспосабливать их на столе. Чрезвычайное оживление выразилось на лицах китайцев, они восхищенно посмеивались и показывали друг другу большие пальцы.

– Далее живого, сначала ревущего от ярости, а потом просто заливающегося горючими слезами ящера крепко-накрепко привязывают к столу во всю длину. Отдельно крепят хвост, чтобы он не задел им кого-нибудь, ибо в хвосте у крокодила скрыта чудовищная сила – он способен сбить с ног испанского быка, выращенного для корриды, не говоря уже о среднем китайском выпивохе.

Леонард уже исчез из кадра, остался только крокодил. Но голос церемониймейстера все еще сопровождал события, происходившие за магической простыней экрана.

– «…После вящего обездвиживания к крокодилу с приятной улыбкой подходит повар-китаец в белоснежном, шуршащем от крахмала халате, и все устремляют на него плотоядные взгляды, ожидая показа волшебного поваренного мастерства или, по-китайски, гунфу. Человек неискушенный может подумать, что все еще впереди, однако крокодил небольшими своими, но хваткими мозгами видит, что все кончено, и единственная теперь надежда – на толстую крокодиловую кожу.

На самом деле надежды никакой нет, но крокодил этого пока не знает. Надежды нет, ибо в руках улыбающегося повара – чудовищного вида нож, наточенный до микрона, нож, способный располосовать человеческий волос не только поперек, но и вдоль, да еще и не по одному разу. Это орудие придумано дьяволом, а не человеком – зачем человеку нож такой смертельной остроты, что он будет им резать? Ни одна известная нам шкура не выдержит такого ножа – не то что крокодилья, но даже и ангельская. Но крокодила это сравнение вряд ли утешит, разве что ангел из чистой солидарности возьмет да и спустится с небес на легких белых крыльях, отнимет орудие пытки у развеселого повара и порубает им всех участников обеда, а после отправит их туда, где им и место – в ад, на самые жаркие и гнусно шипящие сковородки…»