Ангел мой - [11]

– Погода стоит такая прекрасная… вот на прошлой неделе он сорвался в Париж и вернулся таким измученным… И потом, я пока не могу сказать, чтобы он мне очень надоел…

Впервые в жизни она напрасно ждала того, что всегда имела в избытке: доверия, откровенности, признаний, искренности, безоглядных излияний молодого любовника – этих часов в полной темноте, когда в порыве полусыновней благодарности подросток, обливаясь слезами, выплёскивает на грудь своей зрелой и надёжной подруги все свои обиды и страдания.

«Я со всеми с ними справлялась, – думала Леа с упорством, – я всегда знала, чего они стоят, о чём они думают и чего хотят. Но этот мальчишка… этот мальчишка… Нет, это слишком!..»

Окрепший за лето, гордый своими девятнадцатью годами, весёлый за столом, нетерпеливый в постели, он, ни на мгновение не теряя над собой контроль, оставался таинственным, как куртизанка. Был ли он нежен? Да, пожалуй, если можно угадать нежность в невольно сорвавшемся с губ крике, в движении рук, сомкнувшихся в объятия. Но его «злость» возвращалась, как только он начинал говорить, возвращалась вместе со стремлением ускользнуть, замкнуться в себе. Сколько раз на рассвете Леа, обнимая своего довольного, умиротворённого любовника, следила, как оживают его глаза, губы, и ей казалось, что каждое утро, с каждым объятием он становится ещё красивей, чем накануне; сколько раз она сама, побеждённая в этот час жаждой побеждать и желанием принять роль исповедника, прижималась своим лбом ко лбу Ангела.

– Поговори со мной… ну скажи же… скажи мне… Но никакого признания не слетало с изогнутых губ и никаких других слов, кроме ворчливых или хмельных, перемежающихся с обращениями к ней: «Нунун» – прозвище, которое он дал ей ещё в раннем детстве и которое он сегодня бросал ей в момент экстаза, точно призыв на помощь.

– Повторяю тебе, это китаец или негр, – вновь признавалась она Анхиму де Бертельми и добавляла: – Ничего не могу тебе объяснить, – не особенно стремясь, а может, и не умея разобраться в смутном и вместе с тем отчётливом впечатлении, что они с Ангелом разговаривают на разных языках.

Сентябрь близился к концу, когда они наконец вернулись в Париж. Ангел сейчас же отправился в Нёйи «эпатировать» госпожу Пелу. Он размахивал стульями, разбивал орехи ударом кулака, вскакивал на бильярдный стол и изображал из себя ковбоя во дворе, гоняясь за испуганными сторожевыми псами.

– Уф! – облегчённо вздохнула Леа, вернувшись одна в свой особняк на улице Бюжо. – Как это чудесно – спать одной!

Но на следующий день вечером, когда она пила кофе, запрещая себе думать о том, каким длинным кажется вечер в просторной столовой, у неё невольно вырвался нервный крик, когда в дверном проёме неожиданно возник Ангел на своих крылатых ногах. Всё такой же молчаливый и нелюбезный, он бросился к ней.

– Ты в своём уме?

Он пожал плечами и предпочёл обойтись без объяснений. Он не спросил её: «Ты любишь меня? Ты меня уже забыла?» Нет, он просто бросился к ней.

Мгновение спустя они лежали на большой кровати Леа, выкованной из железа и меди. Ангел делал вид, будто страшно устал и засыпает, – чтобы только, упорствуя в своём молчании, крепче сжать зубы и закрыть глаза. Но она всё же слушала его, лежащего в её объятиях, с восторгом улавливала в нём едва различимое, изо всей силы подавляемое смятение, упоённо слушала, как подрагивает его тело, отрицающее свою тревогу, благодарность и любовь.

– Почему твоя матушка не сказала мне об этом сама вчера вечером за ужином?

– Она сочла, что будет гораздо приличнее, если ты узнаешь это от меня.

– Почему?

– Так она сказала.

– А ты?

– Что – я?

– Ты тоже так считаешь?

Ангел поднял на Леа неуверенный взгляд.

– Да. – Вроде бы задумавшись на мгновение, он ещё раз подтвердил: – Конечно же, так лучше.

Чтобы не смущать его, Леа отвернулась к окну. Тёплый дождь омрачал это августовское утро, во дворе три уже порыжевших платана совсем поникли под его струями.

– Такое впечатление, что уже осень, – заметила Леа и вздохнула.

– Что с тобой? – спросил Ангел.

Она взглянула на него с удивлением:

– Да ничего, просто мне не нравится этот дождь.

– Ах вот как! А я было подумал…

– Что ты подумал?

– Я подумал, что ты, возможно, страдаешь.

Леа рассмеялась от чистого сердца.

– Страдаю, потому что ты собираешься жениться? Нет… право… какой же ты… смешной.

Она редко смеялась, и её смех обидел Ангела. Он пожал плечами и закурил со своей обычной гримасой: выпятил подбородок и оттопырил нижнюю губу.

– Напрасно ты куришь до завтрака, – сказала Леа. Он огрызнулся в ответ, но Леа не расслышала, что именно он сказал: её внимание целиком сосредоточилось на звуке её собственного голоса и на том, как её привычное, каждодневное замечание эхом отражается в глубине семи прошедших лет… «Настоящая зеркальная перспектива», – подумала она. Сделав над собой усилие, она вернулась к реальности и вновь стала весёлой.

– Что касается курения натощак, то, слава Богу, эту заботу я скоро переложу на другие плечи, – сказала она.

– У той, другой, нет права голоса, – заявил Ангел. – Я ведь женюсь на ней, да? Вот и хватит с неё. Пусть целует след моих божественных ног и благословляет судьбу!