Андрей Рублев - [9]
— Да теперь уж поздно небось, — становясь перед лужей на одно колено, бормочет Фома, — не поможет…
— Сочиняешь ты, брат, без конца, — задумчиво глядя в воду, говорит Андрей.
Паук-водомер стремительно скользит по воде, проворно отталкиваясь от ее упругой поверхности.
— Я даже думаю, может, ты болезнью заболел какой?
— Какой болезнью? — испуганно спрашивает Фома.
— Есть, наверно, такая болезнь, что человек врет, врет и остановиться никак не может.
— Все врут. — Фома достает со дна лужи кусок глины и прикладывает ее к распухшему лицу. — Настоятеля промеж себя кроете почем зря, а потом к руке прикладываетесь… Брат Николай пьяный напился, а сказал, что болен… Да сам ты, тоже…
— Что я сам? — вспыхивает Андрей.
— А ничего…
У дерева, в тени кустов, покрытых невзрачными цветами, стоит Кирилл. Обдирает кору с молодого ствола орешины и прислушивается к разговору учителя с учеником.
— Что ж замолчал-то? — сердито подзадоривает Андрей Фому.
— Да ты же и сам тоже правду-то не всегда говоришь! — взрывается Фома. — Не взлюбишь кого, так уж правду ему в лицо, хоть убей, не скажешь, что я дурак, что ли!
— Кого это я не взлюбил? — поражается Андрей. — Ты что, совсем обалдел? Не соображаешь ничего…
Фома многозначительно и обиженно ухмыляется, размазывая по лицу мокрую глину.
Вот уже два водомера бегут по глубокой воде, огибая сосновые иглы и травинки с приставшими к ним пузыриками воздуха, замирают на бегу, и ветер упрямо относит их по луже, в которой отражаются верхушки леса.
На влажный песок садится трясогузка. Бежит на своих черных проволочных ножках, оставляя еле приметные следы, и мелко-мелко, пружинисто трясет суетливым хвостом…
— Глянь, Фома, — шепчет Андрей.
— Чего? — обиженно бормочет Фома.
— Глянь, говорю.
— Чего «глянь»?
Трясогузка вдруг замирает на мгновение, потом прыгает в сторону и исчезает.
— Ничего, балда… — вздыхает Андрей и идет прочь по дороге. — Не понимаю, как я тебя в ученики взял?!
— У тебя все так… сначала одно, потом другое. Сам отцу Даниилу говорил: «Этот на аршин в землю видит и голубец[4] любит». Да…
— Так ты же тогда другим человеком был! Старался, не врал.
— Все равно я лучше всех вижу!
— Что?! — возмущается Андрей и останавливается посреди дороги.
— Да…
— Что «да»? — вдруг взвивается Андрей. — Ну, ладно! Ошибешься сейчас — три года кисти мыть будешь! Всё?
— Ну… — неуверенно отвечает Фома и уже жалеет, что хвастал.
— Что это? — спрашивает Андрей, указывая на придорожную ракиту, развесившую по ветру легкие ветви.
— Чего… Ракита… — Фома испуганно медлит… — Вьюн…
Андрей пренебрежительно улыбается:
— Вьюн… Какой же это вьюн? Это же хмель, чучело!
— Ну, хмель…
— «Ну, хмель»! Не «ну, хмель», а хмель!
— А чего ты кричишь?! — обижается Фома. — Сам позвал, а еще кричит!
— Мыть тебе три года кисти, парень! Темный ты, брат, человек! Хмель — это же, знаешь… Он же другой совсем. Никаких правил не признает. Видишь, эту плеть вправо выкинул, а этой влево хотел размахнуться, да места нет, тогда он ее вниз вывесил — и опять красиво. — Объясняя, Андрей помогает себе руками и все более увлекается. — Никаких для него, пьяного хмеля, законов нету: все деревья вверх растут, трава и цветы, а этот, видишь, доверху дополз, дальше некуда, он вниз пошел расти. И все хорошо. Как вздумается, так и украшает… — Андрей вдруг осекается, и взгляд его становится бешеным: Фома стоит к нему спиной, не слушает и демонстративно смотрит в сторону.
— А ты знаешь, — тихо говорит Андрей, — ты такой умный стал, что я тебя вообще учить больше не буду.
— А чего мне учиться, — усмехается Фома. — Мне же все равно кисти мыть. — Голос Фомы дрожит от обиды.
— Все! Не могу больше! Не могу! Иди к Кириллу в ученики, прости меня, господи! — Андрей сердито поворачивается и, стараясь казаться спокойным, идет в лес.
— Ну и пойду! Подумаешь… — бурчит малый.
В лесу звонко и однообразно поет малиновка. Глазами, полными слез, Фома внимательно смотрит на злосчастную ракиту. Взгляд его следит за прихотливым движением хмеля, который ползет вверх, переплетается, множится, разбрасывает во все стороны завивающиеся усы и светло-зеленые шишечки с тонкими сухими чешуйками, собранные в легкие шелестящие гроздья.
Фома вздыхает, оглядывается и слышит далекий и звонкий голос Андрея:
— Фома-а-а!
Малый не отвечает.
— Горе-мученик! Иди сюда-а-а!
Из-за деревьев появляется Андрей.
— Не пойду я, — ворчит Фома.
— Чего?!
— Ничего, — бормочет Фома и плетется навстречу учителю.
Трясогузка легко проносится по песку, вспархивая крыльями и задевая облетающие одуванчики, хватает не успевшего удрать водомера и проворно исчезает среди зарослей.
Когда Андрей и Фома скрываются за поворотом дороги, Кирилл выходит из-за кустов и, криво улыбаясь, подходит к луже. Он склоняется над ней, видит на ее поверхности свое темное отражение, потом медленно идет вдоль дороги, задерживается на минуту возле увитой хмелем ракиты и торопится дальше. Подойдя к повороту, он осторожно выглядывает из-за дерева и выходит из-за своего прикрытия, когда убеждается, что впереди дорога пуста.
Кирилл бросается обратно, бежит наугад, раздвигая гибкие ветви орешника и вдруг застывает, едва не выскочив на покрытую папоротником поляну, внезапно упавшую к его ногам.
Книга известного русского кинорежиссера Андрея Кончаловского — это воспоминания человека интереснейшей судьбы. Выросший в семье автора Государственного гимна СССР Сергея Михалкова, познавший и благоволение властей и начальственную немилость, создавший в тоталитарных условиях честные, искренние, опередившие свое время фильмы — такие, как «Первый учитель», «Сибириада», «Романс о влюбленных», «История Аси Клячкиной…», — он нашел в себе смелость пойти против системы, начать свою биографию с нуля в Голивуде, сумел и там снять выдающиеся фильмы, что до него не удавалось ни одному из советских коллег.
Новая книга выдающегося русского кинорежиссера Андрея Кончаловского «Возвышающий обман» следом за первой, «Низкими истинами», рассказывает о жизни автора в России, Европе, Америке, о звездах экрана и сцены, с которыми сводила его судьба, о женщинах, которых любил, о рождении фильмов и спектаклей, не раз вызывавших яростные полемики, о творческой кухне режиссера, живых обстоятельствах создания его прославленных постановок, перипетиях их зрительских и фестивальных судеб. Как и прежде, автор обнаженно откровенен, говоря о драматических обстоятельствах и своей творческой и личной жизни, которые, впрочем, неразделимы, — в них единая страсть, единые духовные ориентиры, единая линия судьбы.
Эта книга является первой в серии публикаций на русском языке литературного наследия Андрея Арсеньевича Тарковского. В ней собраны полные тексты дневников, начатых Тарковским в 1970 году, вплоть до последних записей незадолго до смерти в декабре 1986 года. Тексты, рисунки и фотографии воспроизводятся по документам флорентийского архива, где Международным Институтом имени Андрея Тарковского в Италии собраны все личные материалы Андрея Арсеньевича из Москвы, Рима, Лондона и Парижа.Андрей Андреевич Тарковский.
Перед Вами – сценарий художественного фильма «Сталкер» Андрея Тарковского. Общеизвестно, что сценарий «Сталкера» написан братьями Стругацкими по мотивам их повести «Пикник на обочине». И столь же общеизвестно, что фильм и повесть имеют очень мало общего между собой. Связано это с постоянной корректировкой, которой Андрей Тарковский подвергал сценарий фильма. Борис Стругацкий: «Всего получилось не то семь, не то восемь, не то даже девять вариантов. Последний мы написали в приступе совершеннейшего отчаяния, после того как Тарковский решительно и окончательно заявил: «Все.
Перед Вами – сценарий художественного фильма «Сталкер» Андрея Тарковского. Общеизвестно, что сценарий «Сталкера» написан братьями Стругацкими по мотивам их повести «Пикник на обочине». И столь же общеизвестно, что фильм и повесть имеют очень мало общего между собой. Связано это с постоянной корректировкой, которой Андрей Тарковский подвергал сценарий фильма.Борис Стругацкий: «Всего получилось не то семь, не то восемь, не то даже девять вариантов. Последний мы написали в приступе совершеннейшего отчаяния, после того как Тарковский решительно и окончательно заявил: „Все.
В сборник вошли сценарии и сценарные замыслы писателя и кинодраматурга Фридриха Горенштейна, известного по работе над фильмами «Раба любви», «Солярис», «Седьмая пуля» и др. Сценарии «Рабы любви», «Дома с башенкой» и «Тамерлана» публикуются впервые. За исключением «Рабы любви», все сценарии остаются нереализованными.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.