Андрей Платонов - [51]

Трудно сказать, насколько эта образная речь выражала точку зрения автора фельетона, но несомненно она была ему близка. Еще в 1920 году ответивший на вопрос о своей принадлежности к литературным направлениям — «ни к какому, имею свое», что тогда прозвучало, быть может, несколько самонадеянно, Платонов семь лет спустя остался верен своему «однообразному идеалу». Он не только не стремился вписать себя в какое-либо литературное течение и примкнуть к коллективу, он задирался, шел на конфликт, причем не с литературной посредственностью, не с вокзальными бабами, а с гражданами вполне респектабельными и с творениями, которые трудно назвать бледной немочью и позором, испеченными на известковых дрожжах, — с «Аэлитой» Алексея Толстого (хотя тут могли быть классовая неприязнь и ревность к жанру, который Платонов освоил не хуже Толстого), «Чертухинским балакирем» Сергея Клычкова, «Цементом» Федора Гладкова, произведениями Лидии Сейфуллиной и Пантелеймона Романова. Это скрытое противопоставление себя другим, вероятнее всего, было нужно ему как пространство для разбега, как точка отталкивания и, возможно, как некое внутреннее оправдание, ответ на вопрос — для чего он, серьезный инженер, специалист, некогда публично заявивший о том, что ему некогда заниматься такими пустяками, как писательство, вдруг решил к этим пустякам вернуться. А вот для таких читателей, которые ищут в литературе, «чтобы я, когда хочу выругать жену, — вспомнил книгу — и не выругал».

Здесь очень важный психологический, мировоззренческий момент: Платонов ушел или пришел в литературу не для карьеры или достижения личного успеха, не для самовыражения, не для осуществления заветной мечты, не для покорения творческих вершин и даже не для обретения внутренней свободы. Изначальная его задача была скромнее, конкретнее и утилитарнее: выполнить внятное ему читательское требование пользы и доброты от чтения. И своеобразным воплощением требования инженера Воищева показать человека глубокого, с душой и характером стала повесть «Сокровенный человек», работа над которой началась сразу по возвращении писателя в Москву в начале апреля и закончилась в конце мая 1927 года. В этом смысле скорость, с которой вчерашний мелиоратор изготовлял литературную продукцию, поражает и восхищает не меньше ее качества.

«„Сокровенный человек“ — это первый глоток воздуха после Тамбова. Вся удивительная по поэтичности ткань „Сокровенного человека“ дышит этим освобождением от „страшного Тамбова“», — очень точно написала об этой повести Н. В. Корниенко, и сказалось это освобождение не только на поэтичности повествования, но и на характере главного героя, который фактически противопоставлен героям «тамбовской трилогии», и, несмотря на свою воздушную фамилию Пухов и автохарактеристику «я — человек облегченного типа», взвешенный на весах, оказался отнюдь не легок.

Мастеровой Фома Егорович Пухов в платоновском мире личность уникальная по ряду причин.

Во-первых, в отличие от господ-товарищей Перри, Попова, Матиссена, Кирпичниковых и Шмакова он не умирает, при том, что шансов погибнуть от голода, тифа, огня, меча, пожара, нашествия иноплеменников, а особенно от междоусобной брани у Пухова выше крыши. Но нет, жив курилка, жив, потому что живуч, потому что слишком велика в нем жизненная энергия, и именно он оказывается частью бессмертного, неуничтожимого народа. Не жертва истории, но ее победитель.

Во-вторых, в противоположность мозговым героям «Эфирного тракта» и пародийно-мозговым «Города Градова» Пухов, по собственному определению, — природный дурак. Он не хочет растить мозг, не стремится в царство сознания, и ему нет дела до советизации тире гармонизации вселенной, его родина — не в будущем и не на небе, а здесь и теперь.

В-третьих, в его жизни отсутствуют, по крайней мере видимые, провозглашенные, очевидные цели, без которых иные платоновские герои не мыслят своей жизни и этим целям настойчиво следуют, будь то открытие эфирного тракта, построение канала или написание капитального труда об упорядочении человеческой души.

Пухов по-настоящему свободен и независим, неподотчетен, он ускользает от мира, жаждущего его поймать, как Григорий Сковорода: мир ловил меня, но не поймал. Так выстраивается логическая цепочка: отец и сын Кирпичниковы как сознательные герои, Шмаков как пародия на них, Пухов как антигерой. А вернее, он и есть истинный герой, к образу которого приходит Платонов, сводя в этой точке счеты с иллюзиями юных лет, но не отбросив их, а бережно отсеяв, отобрав, оставив самое важное, самое сокровенное, например, вот такое, относящееся к описанию красноармейцев накануне десанта в Крым:

«В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались. А тут, на глухом дворе, другие люди были охвачены тревогой и особым сладострастием мужества оттого, что их хотят уменьшить в количестве… <…>

Пухов подошел к ним и начал слушать. В первый раз в жизни ему стало так стыдно за что-то, что кожа покраснела под щетиной.

Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя. <…> крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми, — без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не досталась».