Андерманир штук - [7]

– Просто ты еще маленький. Это начинает получаться позднее.

– И у меня получится?

– Получится. Я передам тебе это по наследству.

– Как – «по наследству», дед Антонио?

– А вот так!.. – Дед Антонио тихонько дует ему в макушку, и с макушки Льва сыпятся серебряные блестки.

– Хватит, дед Антонио, хватит! – хохочет Лев, а серебряные блестки все продолжают и продолжают падать.

Но вот распиливать Леночку и пускать голубей летать кругами дед Антонио, кажется, не умеет… или умеет?

– Дед Антонио, ты мог бы распилить Леночку?

– Да Господь с тобой, львенок… что тебе только в голову приходит? – спрашивает дед Антонио с ужасом, и от этого ужаса вилка, которой он ест яичницу, ломается в его руках пополам. – Как же я потом соединю Леночку опять? – Он складывает две половинки вилки, задумчиво смотрит на них, качает головой – и вдруг принимается есть яичницу той же самой вилкой, только теперь снова целой!

Может быть, в деде Антонио все-таки и правда сидит Антонио Феери? Или это в Антонио Феери сидит дед Антонио?

Маленький Лев не знал, какой из этих двух возможностей желать сильнее. Сколько раз он уже прятался где-нибудь возле форганга – и, затаив дыхание, ждал, ждал, ждал. Дед Антонио и Леночка всегда появлялись вместе. «Антон Петрович… Леночка, – с Богом!», – говорил ш-п-р-е-х-ш-т-а-л-м-е-й-с-т-е-р Бруно, и Антон Петрович, подтолкнув на арену Леночку, вздыхал и делал шаг в кулисы. Лев тут же припадал к круглой дырке в доске – и через мгновение видел шаг из кулис: во всем своем великолепии Антонио Феери приветствовал публику сдержанным кивком. И ни разу, ни единого разу Льву не удалось поймать тот миг, когда Антон Петрович превращался в Антонио Феери.

А кулисы были грязными и пахли лошадью…

Антон Петрович бросал быстрый взгляд на приставное место в четвертом ряду: маленький Лев осторожно крался к креслу – интересно-где-его-до-этого-носило-диких-же-зверей-полно-кругом-господи-господи-как-я-люблю-этого-ребенка-как-я-его-люблю!

– Не хохочи, Леночка, я тебя скоро пилить начну!

Иногда Антону Петровичу Фертову теперь казалось, что в жизнь он пришел в тот же самый день, в который и Лев. И что до этого никакой жизни у него, Антона Петровича Фертова, не было. Ему было стыдно за такие мысли – стыдно перед всеми вокруг, перед мертвыми и живыми, перед Джулией Давнини, перед Леночкой, перед Господом Богом. Ибо никто и ничто не имело для него значения с того самого момента, когда он впервые взял на руки этого львенка и заглянул ему в глаза. Оба они, львенок и он, поняли тогда, что главная встреча в жизни каждого из них произошла. Теперь Антон Петрович Фертов знал, куда ему…

– Вам куда, Антон Петрович, я подвезу!

– Мне-к-дочери-спасибо-если-можно.

Хоть и ни при чем тут дочь! Дочь пятнадцать лет росла под неусыпным присмотром женщины-змеи, неверной жены и преданной матери, в один ужасный день исчезнувшей между камнями. Росла, росла и – выросла, заметив присутствие Антона Петровича уже будучи в возрасте невесты, по достижении которого тотчас же прыгнула в объятия Резы Абдурахманова на лихом коне: так поступают все дочери, дело известное, дело обычное.

Но там – там! – есть младенец: он улыбается Антону Петровичу такой улыбкой, какой никто и никогда не улыбался ему.

– Па-ап, он в тебя влюблен просто!

Леночка пока ревнует: ребенок слишком нов. Но новым он будет недолго. Его немножко поподбрасывают в воздух, поподкидывают случайным людям, повозят по гастролям, потаскают за собой на свидания, поучат складывать и отнимать… скоро, уже очень скоро он перестанет быть новым.

И, не нового, его наконец вручат Антону Петровичу. А там уж Антон Петрович жизнь за него отдаст.

К одному только не был готов Антон этот Петрович – к тому, что сам он перестанет быть старым шарлатаном, морочащим публике головы.

Он превратится в волшебника.

В божество.

В демиурга.

И на старости лет Антон Петрович Фертов понял, что такое фокус.

Об этом на защите дипломов он говорил выпускникам циркового училища. В ГЭК его обычно приглашали в качестве свадебного генерала: во-первых, заслуженных артистов республики в цирке тогда было не сказать чтоб каждый, во-вторых, он как никто другой мог оценить чистоту «ручной работы» выпускника. Антон Петрович любил мастерство и не любил болтовни о мастерстве. И вдруг – пожалуйста – разразился речью – уже когда комиссия складывала бумажки, а измученный малолетний внук свадебного генерала, которого тот зачем-то привел с собой, почти сорвался с места…

– Фокус, – начал Антон Петрович Фертов, обращаясь к единственному иллюзионисту на потоке, – не только самое древнее, но и самое необходимое человечеству искусство. Христос начинал как фокусник. Вы начинаете – как Христос. Помните, куда он шел, потому что Вам – туда же. Фокус – это то, чего не бывает. Из пустого цилиндра вынимают кролика. Простой фокус… ему две тысячи лет. Но две тысячи лет фокус этот – живет. И две тысячи лет публика знает, что он – обман. Знать-то знает, ан – сомневается: вдруг не обман? Две тысячи лет сомневается публика, две тысячи лет опирается на шаткую подставочку «вдруг» – этого «вдруг», в котором-то все и дело. Вдруг кролик действительно возник – из ничего, из воздуха, из мольбы иллюзиониста: возникни!