Анатомия скандала - [56]

В полвторого в дверь забарабанили. Холли вцепилась в одеяло. Уши у нее заболели от настойчивого стука. Пришедший был настроен решительно и не собирался уходить.

— Кто там? — Холли не узнала собственный голос, тихий и дрожащий. Решившись встать с безопасной постели, она крадучись подошла к двери.

— Это я, Элисон! Ты заболела? Или вы там с Дэном? Если да, то я отваливаю.

С трудом справившись с ключом, Холли потянула дверь, и это усилие — открыть дверь и одновременно открыть кому-то себя — едва не лишило ее последних сил.

Рот подруги в ужасе приоткрылся. Холли знала, что глаза у нее опухли и налились кровью, на щеках следы слез, лицо без макияжа кажется совсем детским и каким-то голым.

— Что с тобой случилось? — Слова вырвались у Элисон шепотом, будто, если говорить тихо, можно не верить ответу. Она протянула руки, чтобы обнять Холли, но та попятилась, съежившись.

Глава 20

Холли

19 июня 1993 года

Вскоре после этого она уехала домой. Весь ее вид, когда мать, Линда, встречала ее на вокзале, говорил о подавленности и крахе надежд. Именно это Холли и чувствовала — что она неудачница, раз не настояла на своем в сексе и в разговоре, не смогла доходчиво озвучить важнейшую вещь — она не хочет, чтобы вторгались в ее тело.

— Там слишком много снобов, — говорила она, когда ее спрашивали, почему она не поедет в Оксфорд в октябре.

Мэнди, не скрывавшая радости от того, что ее высоко метившая сестрица опалила себе крылышки, приставала к ней с расспросами.

— Отвяжись, сделай милость, — сказала ей Холли. — Просто это не мое.

— Наверное, девочка стосковалась по дому, — объясняла ее мать в ответ на расспросы подруг. — Там, на юге, все чужое.

Куда как лучше учиться в Ливерпульском университете, откуда можно приехать домой, когда захочется. Линда была неглупой женщиной и видела, что дочь пережила какое-то потрясение. Наверняка из-за парня. Или, еще вероятнее, из-за мужчины.

И в сентябре 1993 года Холли начала все заново в Ливерпульском университете. Рекомендации оксфордских преподавателей были превосходны, хотя экзамены Холли сдала не так блестяще, как ожидалось. У нее был полный грант на обучение, и никто не собирался лишать ее стипендии только потому, что она перешла на юридический факультет.

— Гораздо лучше приобрести какую-то практическую специальность, — сказала она Мэнди.

Сестрица кивнула, не преминув напомнить, что говорила об этом с самого начала.

— На романтической литературе далеко не уедешь.

— И чего же тебе хочется? — Мэнди жевала жвачку с деланым безразличием, но ей не давало покоя, что старшая сестра вдруг стала такой карьеристкой.

— Да мало ли, — отмахнулась Холли с притворным безразличием. Откровенничать с Мэнди означало подставляться. — Закрывать плохих парней, добиваться правосудия… — Впервые после возвращения домой она улыбнулась по-настоящему. Улыбка вспыхнула и в глазах, ненадолго прогнав из них суровое выражение.

Диплом она получала уже как Кейт Мохайни. Кейт — более твердая и резкая форма ее среднего имени Кэтрин, а Мохайни — девичья фамилия матери, которую Линда вернула себе, узнав, что Пит со своей двадцативосьмилетней подружкой ждут ребенка.

Холли Берри — папашина шутка, превратившая ее в посмешище, — исчезла навсегда, как руно, состриженное с замызганной меченой овцы, обнажив чистую, безжалостно оголенную кожу.

Метаморфозы на этом не кончились. Волосы, которые Холли коротко остригла перед Оксфордом, за несколько лет отросли и посветлели. Спрей «Сан-ин», которым ее щедро поливала Мэнди, сменился мелированием, выглядевшим так естественно, что лишь мать и сестра помнили, что Кейт не натуральная блондинка. Девушка сильно похудела: чересчур соблазнительные груди и округлый живот будто сдулись, тело стало совершенным и стройным, а вес контролировался регулярными пробежками и постоянными взвешиваниями. Война с телом велась постоянно: мягкая податливость и ненужная сексуальность изгонялись, пока Кейт не превратилась почти в андрогина, став худой и резкой. Густые сросшиеся брови были элегантно выщипаны, а когда сошел жир, обозначились скулы — высокие и четкие. Прежде пухлые, щеки слегка запали, и лицо по форме стало напоминать сердечко.

— А она у нас похорошела, — отметила Линда, когда Кейт окончила университет, фотографируя ее перед Ливерпульской филармонией. Квадратная шапочка была лихо сдвинута набок, но улыбка Кейт казалась жесткой. — Вот бы она это поняла и начала с кем-нибудь встречаться…

Студенческие годы в Ливерпуле прошли практически без поклонников: Кейт Мохайни мало кто отваживался пригласить на свидание — настолько она презирала мужчин. Поэтому все очень удивились, когда она, поступив в лондонскую адвокатуру, обзавелась бойфрендом, быстро ставшим ее мужем. Алистера Вудкрофта, добродушного молодого человека, всегда уступавшего жене, по окончании учебы так и не взяли на работу в судебную систему.

Кейт мечтала научиться снова доверять людям, отказаться от излишней категоричности, ставшей частью ее натуры, позволить хоть немного любить себя, но не смогла вынести близких отношений, хоть и терпела секс. Она не пускала мужа в свой личный мирок и пресекала его попытки помочь. Она вскидывалась, затевала ожесточенные споры, осаживала его, отталкивала, как только возникал риск сближения. Кейт видела, как его глаза сверкали от обиды, и подольше задерживалась в баре или офисе, приходя домой, когда муж уже спал — или притворялся спящим.