Анатомия любви - [60]

Стюардесса уже стояла рядом с нами, спрашивая, что мы будем пить. Я попросил апельсиновый сок, и Стью сказал:

– Два, милая. – А когда она налила нам сок, Стью поинтересовался: – Что у нас еще на сегодня?

Стюардесса, которая была по меньшей мере лет на пять старше нас, принялась перечислять разнообразные фруктовые соки и безалкогольные напитки, но Стью прервал ее:

– Нет, я просто пошутил.

Он выпил свой сок одним глотком и до упора откинул спинку кресла.

– Я помню, как вы двое ходили по коридорам нашей школы, – начал он. – Парочка первоклассных любителей подержаться за руки. Господи, эти ваши руки доводили меня до сумасшествия. Я хочу сказать, какого черта? Это школа или закоулок для обжиманий? Ты понимаешь, о чем я? Кенни с Арлин были такие же, даже хуже! Один раз иду я с тригонометрии, а паршивец Кенни сует мне под нос палец и говорит: «Нюхай как следует, старик. Этот палец только что был в Арлин». – Стью издал один из горестных старомодных смешков. – Старшие классы. Четыре года пытки. Единственные сиськи, которые я видел за все то время, принадлежали Джейд. Да и то вышло случайно. Дело было на научной ярмарке. Мы оба рассматривали проект Марши Беркович, устройство, работавшее под давлением воды, и Джейд – я с ней даже не был знаком, только знал, что она твоя цыпочка, – наклонилась, чтобы получше все рассмотреть, и я увидел, как блузка болтается на ней. И тогда я сказал себе: «Смотри, Стью, может, тебе повезет». И я быстренько заглянул в вырез, и они были там, ну, то, что было. Как будто глазунья из двух яиц. И розовый кружок, черт его знает, как называется та часть вокруг соска, так вот, этот кружок был не больше десятицентовика, весь сморщенный, тугой. Господи, что за чудная сексуальная жизнь была у Стью Нейхарда в старших классах! Знаешь, если…

Не знаю, что он еще собирался добавить к своей истории. Мне хотелось заехать ему кулаком в рожу, но я сознавал крайнюю шаткость собственного положения. Однако если бы я позволил ему продолжать, то сам смысл моего полета в Нью-Йорк потерялся бы – воссоединение с самой лучшей частью себя вряд ли было бы возможно. Поэтому я наклонился к Стью и, проворно взмахнув рукой, как будто на лету ловил муху, схватил его за нижнюю губу большим и указательным пальцем. Он попытался откинуть голову назад, но я держал слишком крепко.

– Зачем ты рассказываешь мне все это? – прошептал я.

Я повернул его губу, как ключик в спине заводной игрушки: на девяносто градусов, на сто двадцать, на все сто восемьдесят.

Он вскрикнул, схватил меня за руку, потянул, но от этого ему стало еще больнее. Он старался откинуться назад, чтобы ударить меня, однако от каждого движения моя хватка становилась для него все болезненнее. Большой палец у меня слегка скользил по его слюне, и звуки, которые он издавал, начали привлекать внимание. Я выпустил его, не зная, чем он мне отплатит. Но он просто откинулся в кресле и потер рот, что-то глухо бормоча. У него не было причин драться со мной, он даже не знал меня толком, и я напугал его.

– Ты что, спятил? – спросил он.

– Может быть, – ответил я.

Из всех пассажиров только три красиво одетые пожилые дамы, сидевшие через проход, дали понять, что заметили мою вспышку гнева. Но когда я взглянул на них, они одновременно отвели глаза, как это иногда бывает у лучших подруг или сестер. Я несколько раз старательно вытер пальцы о брюки, пытаясь сосредоточить свое внимание на облаках, которые проплывали под серебристо-оранжевым крылом самолета. Сердце билось учащенно. Бешенство, с каким я набросился на Нейхарда, еще оставалось во мне, словно острый конец неудачно вынутой занозы. Я так и не понял, болтал он свои гадости просто так или же хитроумно давал понять, что осведомлен о моем положении. Но хуже всего было неожиданное столкновение с фактом, который я до этого успешно скрывал, но который теперь разросся до чудовищных размеров: выкручивая губу Стью, я снова вел войну со всем миром, начатую в 1967-м, когда Хью Баттерфилд сказал, что я месяц не смогу видеться с его дочерью.

И вот теперь я выполняю очередную отчаянную миссию. И есть ли у меня причины надеяться, что это не приведет к новой катастрофе? Я нарушил условия досрочного освобождения, бросил родителей, удрал от врача, вероятно, рискую лишиться работы. И все это из-за любовного помешательства? Неужели путь, по которому я иду, с одной стороны подпирают руины, а с другой – пустота? Или пути вовсе нет, и там, куда я все это время стремлюсь, лишь разруха и пустота? Убежден, только очень плохие люди считают себя хорошими, однако, сидя в кресле где-то в поднебесье, я сомневался в себе, как никогда раньше, – не в своих планах на будущее, не в своем умственном здоровье, но в природе своего невыразимого, основополагающего «я». Я начал ощущать, что в своей сердцевине я вовсе не хороший. То было не чувство вины, не стыд. Я ощущал себя запертым внутри того человека, которым я был, и отвергнутым им.

Не знаю почему, но в Нью-Йорк мы прилетели с опозданием. Может быть, нас тормозил встречный ветер. Когда мы приземлились, Стью все еще сидел рядом со мной. То ли не понимая причины моего гнева, то ли просто скучая, он снова заговорил со мной, и я был признателен ему за это. Все разговоры Стью неизменно вращались вокруг его порнографических фантазий: бесчисленные девушки, с которыми он переспал в Иллинойском университете; женщина – зубной техник, которую он довел до оргазма, обдувая ей клитор из хитроумного стоматологического приспособления со сжатым воздухом, предназначенного для осушения полости рта; бары и массажные кабинеты, где он постоянно пытался врачевать эротические раны юности. Его речи походили на речи лжеца или на речи мужчины средних лет, который свихнулся из-за многочисленных ночей, проведенных в одиночестве, однако почему-то было ясно, что я обязан выслушивать его.