Amore & Amaretti - [30]

Chi mangia e non invita,

possa strozzarsi con ogni mollica.

Кто ест один и никого не приглашает в гости,

рискует подавиться каждой крошкой.

Хотя все знают, что я здесь не навсегда (я вернусь домой до холодов, до Рождества) и приехала получать опыт, меня все равно обвиняют в склонности к одиночеству. «Ты держишься особняком», — говорит Джанфранко, намекая на мою привычку идти спать раньше остальных, ужинать в одиночестве или читать книгу, пока остальные весело болтают. Причина в том, что я стала старше и на этот раз уже не могу терпеть черты характера, когда-то казавшиеся мне очаровательными. Теперь я никому не подружка и могу быть самой собой, а именно самостоятельной австралийской женщиной, которая отказывается терпеть шовинизм окружающих мужчин. Я прихожу в ярость, узнав, что Джанфранко, оказывается, рассчитывает, что мы с Чинцией станем убирать в ужасном туалете, несмотря на то что все мы работаем допоздна и устаем одинаково; меня больше не забавляют, а скорее ужасают бесконечные измены итальянских мужей, хотя я знаю, что жены воспринимают их как должное. Меня раздражают чудовищная безответственность, расплывчатое, субъективное представление о времени, свойственное итальянцам. Раньше мне всегда нравилось, что в Италии никто по-настоящему не обращает внимания на правила и едва ли способен воспринимать что-либо всерьез, а теперь меня это часто раздражает. Горячность, которой наделяется самая незначительная эмоция, с которой воспринимается самое тривиальное происшествие или случай, — меня это просто утомляет, и я все чаще скучаю по австралийской сдержанности. Шесть дней в неделю взаперти в громадном старом здании на вершине холма с выцветшей вывеской «Спедалуццо» на боковой стене и тяжелыми зелеными воротами, которые каждый вечер запираются на цепь и замок — поистине странное существование. Каждый вторник, вернувшись из Флоренции на голубом автобусе, я обязательно сажусь на пару часов и пишу письма сестрам и друзьям, как обычно тщательно анализируя свою жизнь.

Теперь я вижу, что мои реакции обусловлены не только воспитанием и культурой, но, что значительно важнее, моими собственными комплексами. Непредсказуемость всегда шокирует меня, нестандартное поведение заставляет в негодовании поджимать губы. А ведь много лет назад, когда я была моложе и наивнее, меня восхищало, с какой легкостью можно свернуть с избранного пути, и мне казалось, что если прожить в Италии достаточно долго, то и я научусь быть спонтанной.

Мне нравилось, что, случись нам с Джанфранко увидеть знакомых по пути на другую встречу, мы немедленно шли в ближайший бар на кофе, позабыв обо всем, — все так делают, поэтому опоздания считаются нормой. Чтобы жить так, нужен особый талант, талант жить настоящим, полностью отдавшись течению. Я сравниваю эту жизнь со своей — и вижу, что моя слишком чопорна, слишком распланирована, но не могу ничего изменить.

A chi trascura il poco mancherà pane e fuoco.

Будь благодарен за то, что имеешь.

Пьеро, мой старый начальник из «Всякой всячины», с ревом въезжает на холм и паркует свой мотоцикл на гравии у мусорных баков. Никогда бы не подумала, что Пьеро ездит на мотоцикле — он очень элегантен, — но его пальцы уверенно застегивают ремешок второго шлема под моим подбородком, и он заводит своего коня. Иногда после обеда он спасает меня — увозит меня в соседние деревушки и города осматривать замки, пробовать вина и ходить по рынкам или маленьким местным фестивалям, сагре, которые в течение года постоянно происходят там и сям: в честь то грибов, то дикого кабана, то какого-нибудь цветка. Спустя столько лет милый Пьеро не изменился, правда, он больше не занимается ресторанным бизнесом, теперь он возит группы туристов на виноградники и рассказывает им про вина.

Я наклоняюсь в сторону на поворотах. Мы въезжаем в высокогорные города, заключенные внутри высоких стен; живот Пьеро — одна сплошная мышца. На винограднике Иль-Паладжо в Кателлинаин-Кьянти нас очаровывает маленький замок, приютившийся на обрыве. Стуча каблуками по выложенному изящной плиткой внутреннему дворику, находим красивую часовню с мозаичными стенами, а внутри — стройную волоокую Мадонну и кровавые изображения убийств и резни.

Бродим по неразмеченным тропинкам и наконец натыкаемся на здание под низкой крышей в центре домашней фермы. Внутри девушки скандинавской наружности с раскрасневшимися щеками, в белых шапочках для душа, отмывают длинные столы из нержавейки — на предприятии по изготовлению рикотты только что завершилась смена. Пирамидки снежно-белого сыра слегка дрожат, выставленные аккуратными рядками. В Лили-Сагра мы стоим у антикварного пресса для оливок и едим липкие жареные сладости; Пьеро объясняет мне все стадии производства оливкового масла. Потом, крича с переднего сиденья, рассказывает смешную историю о том, как они с друзьями как-то пошли за грибами в соседний лес и случайно наелись галлюциногенных грибов; я смеюсь, уткнувшись в его пахнущую стиральным порошком рубашку.

Наши поездки напоминают мне о том, кто я и где, расширяют мой мир, который начинает казаться безграничным, полным возможностей. Я возвращаюсь домой с намерением жить более насыщенно, но вспоминаю об этом, увы, лишь в дни приезда Пьеро.