Амнезия - [49]

Тверь

— Сначала мы поедем ко мне в больницу, — сказал Яков, помогая Тузику сойти по вагонным ступенькам на перрон. — Тебе надо сделать все необходимые анализы. Мало ли какой дряни ты за свою короткую жизнь нахватался… Насколько я помню из рассказа Марины, ты уже три года в бегах…

На охраняемой площадке их ждал автомобиль Шереметьева. Яков распахнул дверь, и Тузик нырнул на заднее сиденье. Крутясь по сторонам, он на секунду замирал и нежно трогал детали автомобиля. То дверную ручку, то оконную кнопку, то сиденье пахнущее натуральной кожей. Сердце его билось так часто, что он боялся потерять сознание и доставить ненужные хлопоты Якову. Потом они приехали и долго шли по длинному больничному коридору. Последнее что помнил Тузик, это как дядя Яша положил его на кровать и сделал укол. Что было дальше, он не вспомнил. Не сейчас, ни когда-нибудь потом.

Солнечный луч медленно передвигался по желтой листве дерева стоящего под окнами больницы. Он переползал с одного листка на другой и все не мог через них пробиться. Потом, найдя просвет, он пробрался в палату, где лежал Тузик и лег рядом с его лицом на подушку. Видимо движение отняло у него много сил, и он на несколько мгновений замер, как бы отдыхая. Переведя дух, он двинулся дальше и по розовой щеке дошел до густых, черных ресниц мальчика. Ресницы затрепетали, и испуганный луч передвинулся снова на подушку. Мальчик открыл глаза и увидел потолок. Потолок был белым, в больших крупных трещинах, в извивах которых если долго на них смотреть, можно было найти карандашный автопортрет Пушкина или его жены Натальи Николаевны Гончаровой.

Мальчик попытался встать, но оказалось, что его тело крепко накрепко привязано резиновыми бинтами к металлическим поручням кровати. Он снова посмотрел в потолок и попробовал крикнуть. Пересохшее горло издало странный звук больше похожий на сипение, и мальчик закрыл рот.

Он поерзал на кровати и понял, что только одна часть тела у него двигается. Это голова. Приподняв ее, мальчик пошевелил пальцами рук, надеясь их увидеть. Это ему не удалось тоже. Его тело оказалось до подбородка закрыто одеялом.

Внезапно распахнулась дверь, и в палату вошел человек в белом халате.

— Ну, здравствуй, дорогой! — сказал он и подошел ближе. — Сколько лет, сколько зим! Ты поди думал, что все. Мол, попрощался со всеми и баста! Нет, миленький! Я тебя из-под земли достану! Я тебе уйти просто так не дам!

— Яшка! Ты что ли? — просипел Чернов с недоумением разглядывая друга. — Как я здесь оказался? Что произошло? — шепча, продолжал он задавать вопросы.

— Тихо, тихо! Скоро все поймешь. Ты еще не готов.

— К чему не готов? Почему я связан? Развяжи меня, черт тя дери!

— Боюсь я тебя развязывать, дружище! Как бы ты делов каких не натворил.

— Каких делов? Совсем сбрендил! Я пить хочу, я в туалет хочу! Развязывай давай! — настаивал Юрий, дергаясь и пытаясь сбросить прикрывающее его одеяло. Его усилия увенчались успехом. Одеяло поползло вбок, и подбежавший Шереметьев не успел его подхватить.

Оторвав от подушки голову, Чернов с изумлением разглядывал свое тело. То есть не свое тело. Чужое тело. Тело маленького мальчика. С маленькими ручками и ножками. С тонкими прозрачными пальчиками, с торчащими от худобы ребрами.

— Это что? — снова прохрипел он. — Это как?

— Да погоди ты! — стал успокаивать его Яков, вновь набрасывая на мальчишеское тело одеяло и заботливо подтыкая его по краям. — Неужели ты ничего не помнишь?

— Что я должен помнить? — зло спросил он тонким голосом переходящем в фальцет. — Что? — повторил он вопрос, в убыстренном порядке просчитывая ситуацию. — Знаешь, ты лучше уйди. Дай я пока лучше один побуду.

— Может это и правильно, — сказал Яков и тепло похлопал друга по плечу. — Полежи, подумай. Вспомни все. Только я тебя умоляю об одном. Не делай скоропалительных выводов, — и Шереметьев вышел из палаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Пушкина с женой на потолке больше не оказалось. Потерялись линии так похожие на рисунки поэта. После феноменального открытия, что его разум пересажен в тело ребенка, Чернов стал вспоминать прошлое. На потолке, словно на экране, поплыли картины восемнадцатилетней давности. Вот письмо, которое тетка Пончика прислала его матери и в котором приглашала Юру к себе погостить. — После гибели родителей, — писала она, — Яша замкнулся в себе и никого в свою душу не допускает. Не могли бы вы, дорогая Елена Викторовна, отпустить вашего сына к нам погостить? Может быть дружба мальчиков, такая крепкая еще год назад, и разорванная обстоятельствами, сможет вернуть Яше какие-то привязанности и хоть на некоторое время отвлечет от горя.

Мама Юру отпустила… Вместо нескольких дней, Чернов прогостил у Яшкиной тетки целых три летних месяца. Сначала ему было трудно. Казалось, что вместо его кореша Яшки, ему подсунули какого то злого на весь мир пацана, изо всех сил пытающегося выжить гостя из Твери и желающего остаться одному. Но прошло две недели, три и Яшка потихоньку стал оттаивать. Больше всего он любил, когда Юрка вспоминал об их детстве. Об играх, школьных знакомых, о секретах, о прочитанных книжках. Часто накупавшись в Волге, они лежали на песчаном берегу. Яшка, повернув свой пухлый живот к Юре и вцепившись в него глазами, с упоением слушал истории из их совместного прошлого. Именно тогда и началась их осознанная обоюдная привязанность, а иными словами простая человеческая дружба. В автомобильной аварии, в которой погибли Яшкины родители, был и он. Правда, мальчику чудом удалось избежать ранений. Единственное что давало о себе знать это некая заторможенность и потеря ко всему интереса. Яшкиной тетке пришлось потратить уйму денег и сил, чтобы привести ребенка в порядок. Да и то относительный. Несколько раз она возила его в Москву к какому-то замечательному медицинскому светилу в области неврологии. Эти посещения прекратились в связи со смертью ученого. Да и Яшке стало намного лучше.