Амнезия - [48]

Шереметьев гладил Тузика по голове, испытующе на него посматривал и расспрашивал о "вольной" жизни, о родственниках, о товарищах.

— Помню, ты говорил, что мечтаешь стать врачом, — продолжал Яков свои расспросы. — А если будет возможность, учиться будешь?

— Буду! — уверенно отвечал Тузик. — Только где мне учиться? С помойки в школу ходить? Уроки на свалке делать? Нет у меня, дядя Яков, такой возможности. Ну, никак нет. Отец в тюрьме, мать умерла… Да я не жалуюсь, дядя Яков. Других, родители инвалидами сделали и то ничего. Живут. А у нас с ребятами все в порядке. Выживем!

— А знаешь, что я хотел тебе предложить, — начал Яков и в задумчивости потер ладони одну о другую, словно намыливая их.

— Что? — заинтересовался Тузик и, отложив вилку, даже перестал жевать.

— Хочешь, я тебя усыновлю?

Тузик от этих слов замер и чуть не подавился куском пирога.

— Как это? — наконец вымолвил он, проглотив кусок и быстро запив его водой.

— Ну, как, как? Как это всегда бывает. Марина нам поможет. Выправим тебе документы, и поедешь со мной в Тверь. Моя жена тебе будет очень рада. Её Лиля зовут. Надеюсь, вы друг другу понравитесь. Учиться пойдешь. Сначала в школу, потом в институт. Только очень стараться надо. Будешь стараться?

— Буду! — прошептал Тузик и выскочил из-за стола. Шереметьев оглянулся, но мальчишки через секунду было уже не видно. Он осторожно, прошел за спинами гостей и, войдя в ванную, там закрылся.

— Ведь так не бывает… — думал про себя Тузик. — Это сон… Это он просто выпимши. А завтра проспится и забудет про этот разговор, — переживал мальчик, рассматривая себя в зеркале. — Да разве я кому-нибудь нужен? Маленький, тощий, некрасивый… Разве меня кто-нибудь может любить? Да и за что? А может, он в память о дяде Юре это предложил? Вроде как искупление грехов? Хотя какие у него грехи могут быть? У него совсем другая жизнь. В ней грехам нет места.

Тузик разделся, пустил в ванну струю горячей воды, лег в нее и уснул. А за стеной продолжали выпивать и закусывать, рассказывая смешные истории, связанные с Черновым и со слезами в глазах смотря на рамку с фотографией, перед которой стоял стакан с водкой, покрытый сверху куском черного хлеба.

Проснулся Тузик от холода. В ванной кто-то выключил свет, и он с трудом сообразил, где он находится. Потом выдернул пробку, слил воду, нашарил впотьмах полотенце, вытерся и надел грязную одежду, брошенную им на полу. В квартире было тихо. Все разъехались. Только в комнате горела ночная лампа и освещала письменный стол, за которым сидел дядя Яков и внимательно изучал какую-то большую книгу, бормоча про себя: — Не прав ты батенька. Ой, не прав.

— Не утонул, — спросил он, услышав за спиной шаги мальчика. — А то уж я дверь собрался ломать. Давай спать ложись. Завтра у нас с тобой тяжелый день. По всяким организациям ходить много придется. Отдыхай! Может, завтра же и уедем.

Пока Тузик ворочался на диване, Яков принес с балкона раскладушку и поставил ее рядом с диваном. Постелил белье, достал из сумки зубную щетку и ушел в ванную. Тузик, оглянувшись на дверь, слез с постели и подошел к столу. Книга, которую просматривал Шереметьев, была толстая и рукописная. Открыта она была где-то посередине и на листе ярко выделялись отчеркнутые карандашом слова: — Брат мой, Константин, оказался человеком беспринципным. Я думаю, что такие понятия как добро, любовь, честность недоступны для его понимания. Что им движет, для меня до сих пор загадка. Что он хочет? Переделать мир по образу и подобию своему?! Но это же нереально… А вдруг для него все реально? Вдруг он возомнил себя Богом? Вдруг он им, в итоге, станет? Но это же чудовищно! У Бога не может быть отсутствие милосердия. Бог должен любить своих чад. А он… Для него мы лишь подопытные мыши в его лаборатории. Люди ему нужны лишь для экспериментов.

Услышав, что вода в кране перестала литься Тузик, отбежав от стола, запрыгнул на диван. На диване лежать было мягко, а теплое одеяло закутало мальчишку, словно в кокон. Он стал засыпать, слыша сквозь дрему, как Яков бормочет про себя всякие фразы типа: — Мы еще поборемся, дружок! Я это дело так не брошу!

Под шелест страниц и редкий шепоток Тузик уснул, а когда проснулся, было уже утро.

Поезд стучал колесами и Тузик, удобно устроившись у окна, пытался подражать этому звуку.

— Ух ты, тух ты! — весело бормотал он, но потом эти слова ему надоедали и он начинал другие. — Тах ты, пах ты! — скоро ему становились не интересными и эти звуки и он переходил на следующие. — Шух, шух! Жах, жах!

Яков, лежа на соседней полке, терпеливо молчал и читал книгу. Докучливое бормотание ребенка прервало появление проводника с двумя стаканами чая.

— Завтракать будете? — поинтересовался он, ставя дымящийся напиток на стол.

— Будем, будем!!! — заверещал Тузик.

Но завтракали они не в купе, а в вагоне-ресторане. Тузик боялся прикоснуться к накрахмаленным салфеткам, взять в руки вилку, а тем более ножик… От избытка впечатлений он не мог говорить. Глаза разбегались, слова застревали в горле… — Неужели я буду так жить? Буду учиться, буду спать на чистой постели и есть каждый день? — с восторгом думал Тузик и с восхищением смотрел на Якова. Шереметьев над ним не зло посмеивался, отвечал односложно, посвящая свободное время чтению все той же старой книги.