Американская история - [24]

— Я знаю точно, что не хочу заниматься математикой, физикой, химией и прочей технической инженерией, — сказала я.

Он спросил:

— Это потому, что тебе не нравятся точные науки?

Я задумалась. Все же непросто выразить словами то, что скорее чувствуешь, чем понимаешь.

— Да нет, — произнесла я после паузы, — не то чтобы они не нравились мне, просто я к ним безразлична. Дело, наверное, в том, что я не вижу жизнь через формулы, функции и интегралы.

Марк согласился, но в голосе его было удивление. Он сказал, что это правда, что я очень хорошо сформулировала, и наклонился и в виде одобрения поцеловал меня.

— Это правильно, — продолжил он, как бы размышляя. — Человек должен уметь выражать жизнь через то, чем он занимается, если он занимается этим серьезно.

И, помолчав немного, добавил, что какая я, однако, умничка, как здорово я сообразила, что это чудесная мысль и что он никогда не думал об этом именно в таком ракурсе. Мне вдруг стало неожиданно приятно от его похвалы, и я подумала, что вот так оно, тщеславие, доселе неведомое мне, и зарождается.

— Действительно, — сказала я, ободренная, желая развить успех своей мысли, — композитор выражает свое понимание мира через музыку, которую создает, тогда как музыкант передает свое восприятие, интерпретируя эту музыку так, как только он ее понимает. Так же и портной, наверное, выражает свое видение мира через костюмы, которые шьет. А математик выражает мир через формулы, футболист — через игру, — ехидно привела я наиболее привычный для Марка пример из спортивной жизни, — и так далее. И тут главное — найти ту среду, через которую удобнее всего передавать свое понимание мира.

— Ты действительно думала об этом, — сказал Марк улыбаясь. — И очень здорово придумала. Это отличная мысль.

Я ответила, что да, я действительно думала, что, видишь, я стала твоей хорошей ученицей, на что он сказал, что он здесь ни при чем, это просто мой нестандартный подход и нестандартная оценка жизни, о которых он говорил.

— Самое нестандартное в ней, — заметила я, дождавшись, когда он закончит нахваливать меня, — это то, что я так и не придумала, через какую среду хочу выражать свое, — тут я развела руками, как бы очерчивая шар глобуса, — понимание мира.

Мы опять заговорили о разных специальностях, и он спросил, как я отношусь к гуманитарным наукам, на что я ответила, что они мне симпатичны, как, впрочем, и сами гуманитарии, но заниматься ими я, наверное, не очень стремлюсь, так как мне всегда казалось странным, например, литературоведение.

Зачем, спрашивается, докапываться, что именно автор хотел сказать тем или иным текстом? Автор что хотел, то и сказал, и кому надо, тот поймет, а кому не надо, поймет по-своему. Не является ли это попыткой литературоведа, вернее, общества, которому данный литературовед служит, подчинить своему мнению мнение читателя вместе с самим литературным произведением?

Я сама начинала понимать, что перебарщиваю, но ничего не могла поделать, уж очень мне сейчас хотелось порассуждать да поумничать.

— Или история. Ведь очевидно же, что историк подделывает прошлое именно под свою весьма необъективную точку зрения, и таким образом получается не одна общая история, а много разных — столько, сколько книжек о ней написано. Знаешь, — я перевела дух, почувствовав, что уж очень впала в обличительный раж, — чем мне всегда хотелось заниматься? Философией. Нет, скорее, теологией. Я хотела бы выучить аравийский, древнееврейский, изучать Талмуд и каббалу, скрипты Мертвого моря, Евангелие и прочее, что-нибудь мистическое, про душу, про смерть, про смысл жизни, то есть про вечное. Знать то, что в детских книжках знают старые бородатые волшебники или мудрецы, — постаралась я выразить таким образом свое представление о науке теологии.

— То есть ты хочешь быть мудрецом? — сказал Марк и выпустил мою ладонь из своей.

— Мудрецом? — засомневалась я. — А почему бы нет? Хочу быть мудрецом.

— С бородой? — подозрительно спросил Марк.

— Ну... не знаю. Если только ты найдешь ей какое-то специальное применение, в общем-то, наверное, разное можно вытворять с бородой, особенно с длинной. А так, самой, мне борода ни к чему. Зачем мне борода? Нет, — твердо решила я, — мне не нужна.

— Действительно не нужна, — засмеялся Марк, а потом спросил: — А почему именно теология?

— Не знаю, — созналась я. — Может быть, потому, что все, что касается загадки жизни, всегда очаровывало меня. Я всегда чувствовала волнение, когда слушала выступление какого-нибудь писателя или ученого или читала книгу с философским подтекстом. Мне казалось, что вот сейчас что-нибудь откроется, что даст на все ответ, и все разом встанет на свои места и не надо больше будет спрашивать себя, как? почему? и что дальше? Мне всегда казалось, что существует лишь один главный вопрос, а все остальные, может быть, тоже важные, но второстепенные. Знаешь, как в научной фантастике физики пытаются найти единственную формулу построения мира...

— Они на самом деле пытаются. И клянутся, что найдут, — перебил меня Марк.

Я нервничала и была немного возбуждена, потому, наверное, что пыталась говорить о том, что скорее чувствовала, чем понимала, и о чем, конечно же, никогда не говорила прежде, и поэтому было страшно не найти слов, не выразить, даже не для Марка, а для себя. И еще потому, что тема была настолько нереальна, абстрактна и настолько внутри меня, что я боялась ее. Я даже не сразу обратила внимание на последнюю реплику Марка, настолько была сконцентрирована на своем.