Американская дырка - [24]

Она имела в виду Смыслягина и американские научные поп-журналы. А может, и не только их.

Об этом я и сам не раз уже задумывался. Особенно после бесед с

Капитаном, подпав под обаяние его речи, но не найдя в срок нужных аргументов и доводя мысль в одиночку, после – как водится, задействовав ресурсы заднего ума. Поэтому я поддержал беседу, сказав, что это, к сожалению, случилось не сегодня. Беда пожаловала раньше, когда права, доблестно обретенные в прошлом ценой великих жертв и многой крови, вдруг стали раздаривать всем встречным-поперечным. Внезапно отчего-то было решено, что ценности западной цивилизации – универсальны. А это ведь не так.

– Вот именно. – Оля вскочила с кресла и крутанула глобус, ухватив его за буро-зеленую Суматру. – Когда все то, что получали прежде только достойные путем усилий, озарений, самоотречения и сатанинского труда, теперь дается в форме разнарядки, с соблюдением бонтона и реверансов в сторону надувших щеки малых сих – это могила, это край. Маленький человек Башмачкин превратился в агрессивную тварь, перед которой заискивают великие. Нет больше никакого гамбургского счета. Приехали – сливайте воду!

– Причем, – вступил я в свой черед, – сначала казалось, что такая снисходительная, не слишком требовательная раздача, скажем, гражданских прав есть признак добродетели и силы, хотя в действительности это было да и остается всего лишь признаком опасного бессилия. Западный мир одряхлел и лишился своих былых достоинств – мужества и готовности идти на жертву. Гуманизм теперь сделался идеологичным, а идеология, как известно, напрямую связана с паранойей. Шизофреник в этом случае безопаснее. – Мне в этот миг припомнилась курехинская позитивная шизофрения. – Он не продвигает свои идеи в массы. А параноик, что-то затевая, считает, что делает дело, важное для всех – и для Бога, и для человечества.

Оля оставила в покое глобус, теперь развернувшийся к нам серо-голубой Атлантикой, и припомнила Жижека, который в свое время очень точно описал, чем фашизм отличается от большевизма. Когда на каком-нибудь партийном съезде заканчивал речь большевистский функционер, он сам первым начинал аплодировать, и весь зал аплодировал вместе с ним – они как бы обращались к некоему великому

Другому. Другому с большой буквы. А когда выступал нацистский партиец, то все аплодировали именно ему, как бы замыкая круг, очерчивая вполне определенное пространство, внутри которого – свои, а за его пределами – враги, чужие. В фашизме враг – это конкретный чужой, например, евреи или цыгане. В большевизме же враг был распылен, никто точно не мог сказать, кто он и где находится.

Поэтому психологически легко понять, почему большевики сами себя оговаривали. В этом смысле фашизм – чистая паранойя, а большевизм больше напоминает невроз.

В который раз я подивился, как точно умеет лютка схватить суть и неожиданно войти в тему.

– Вот-вот! – уцепился я за удачный образ. – Гуманизм требует оваций самому себе, замыкая круг. Причина заката западного мира – а ведь именно умножение бессилия отличает все эпохи заката – кроется в падении цены человеческого достоинства. Между тем представление о высоком положении человека как раз и составляло основное содержание гуманистического вызова эпохи Возрождения. Вспомни, статус человека был поднят так высоко, что отрицалось уже все сверхчеловеческое, включая Бога. Хотя спор человека с Богом начался гораздо раньше – с выведения новых пород разных домашних скотов. Своеобразный символ веры этого нового исповедания выразил Гете: “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой”. Но что же мы видим сегодня? Победу совершенно противоположной установки – опошленный и обесцененный статус подлинного человека, – я изобразил голосом подобающий курсив, – разбрасывается направо и налево даром. Стоит только внимательно, холодным взглядом посмотреть вокруг, чтобы увидеть – мы давно живем в постгуманистическом обществе. Ресурс религии с двуногим царем природы на пьедестале уже исчерпан. Мир тихой сапой пересек границу, отделяющую феномен подлинного равенства от его самопародии, тот рубеж, за которым пространство уже искривлено, где искажаются и обессмысливаются сами принципы утверждения человеческого достоинства.

– Не говори, – махнула Оля узкой, полупрозрачной на просвет ладошкой. – А что это кривое пространство, этот постгуманизм с нами, бедными девушками, сделал? Бедные девушки целыми днями терзают тренажеры, бегают трусцой, соблюдают диету, мажутся кремом и моются шампунем. А мужики в массе своей ничего этого не делают, разве что утром присядут с гантелей, и умудряются при этом не выглядеть совсем уродами. Некоторые даже по три дня не бреются. – Лютка выразительно на меня посмотрела. – Если сложить все те часы, которые бедные девушки тратят на спортзал-салон-макияж, получится не сказка, а бескрайний эпос о потерянном времени. Ну если толстой девушка родилась, что ей делать? Без тела она похожа на глисту в корсете, а в теле – все-таки на бедную девушку. Сосед по лестничной клетке

Викентий, ее вспоминая, порой мастурбирует. Так нет же – девушка пойдет в спортзал, убедится, что стала похожа на глисту, пойдет на массаж, убедится, что стала похожа на отмассажированную глисту, помоет волосы шампунем, накрасится и скажет: вот теперь я кукла