Американха - [163]

— Коси никогда не нравилось, что я могу готовить сам. У нее очень простенькие, обывательские представления о том, какой должна быть жена, и она восприняла мое желание готовить обвинением в ее адрес, что я счел глупым. Но перестал — так спокойнее. Жарю омлеты, но на этом все, и мы оба делаем вид, что мой онугбу[236] не лучше, чем у нее. В моем браке вообще часто делают вид. — Он примолк. — Я женился на ней, когда был уязвим; у меня в жизни в то время все шло кувырком.

Она проговорила, сидя спиной к нему:

— Обинзе, прошу тебя, вари уже спагетти.

— У меня за Коси громадная ответственность — но это все, что я чувствую. И я хочу, чтобы ты это знала. — Он мягко развернул ее к себе, держа за плечи, и вид у него был такой, будто он ищет, чего бы еще сказать, но ждет, что она ему поможет, и из-за этого в ней вспыхнуло новое раздражение. Она отвернулась к ноутбуку, давясь порывом крушить, рубить и жечь.

— У меня завтра ужин с Тунде Разаком, — сказала она.

— Зачем?

— Затем, что я так хочу.

— Ты на днях говорила, что не пойдешь.

— Что происходит, когда ты возвращаешься домой и забираешься в постель к жене? Что происходит? — спросила она и почувствовала, что хочет плакать. Между ними что-то треснуло и испортилось. — Кажется, тебе лучше уйти, — сказала она.

— Нет.

— Обинзе, пожалуйста, уходи.

Он отказался уйти, и она потом была ему за это благодарна. Он приготовил спагетти, но она гоняла их по тарелке, горло пересохло, аппетита никакого.

— Я никогда ничего у тебя не попрошу. Я взрослая женщина, и я знала твое положение, когда во все это полезла, — сказала она.

— Прошу тебя, не надо так, — сказал он. — Меня это пугает. Я от этого чувствую себя бросовым.

— Дело не в тебе.

— Я знаю. Я знаю, что лишь так ты можешь сохранять хоть какое-то достоинство.

Она глянула на него, и даже его благоразумие начало ее бесить.

— Я люблю тебя, Ифем. Мы любим друг друга, — сказал он.

На глазах у него появились слезы. Она тоже заплакала — беспомощно, и они обнялись. Потом они лежали в постели рядом, в воздухе таком неподвижном и безмолвном, что даже урчанье у него в животе казалось громким.

— Это мой желудок или твой? — спросил он шутливо.

— Конечно, твой.

— Помнишь, как мы впервые занимались любовью? Ты прямо стоял на мне. Мне нравилось, когда ты на мне стоишь.

— Сейчас уже не смогу. Слишком жирный. Ты помрешь.

— Да ну тебя.

Наконец он поднялся и натянул брюки, двигался медленно, неохотно.

— Завтра не смогу приехать, Ифем. Нужно дочку…

Она оборвала его:

— Все в порядке.

— Еду в пятницу в Абуджу, — сказал он.

— Да, ты говорил. — Она пыталась отпихнуть призрак грядущего отвержения: оно захватит ее, как только он уйдет, как только она услышит щелчок закрываемой двери.

— Поехали со мной, — сказал он.

— Что?

— Поехали со мной в Абуджу. У меня две встречи там, сможем остаться на выходные. Нам здорово будет — в другом месте, поговорить. И ты никогда не была в Абудже. Могу забронировать отдельные комнаты в гостинице, если хочешь. Соглашайся. Пожалуйста.

— Да, — сказала она.

Она не позволяла себе этого прежде, но после его ухода посмотрела на фотографии Коси в «Фейсбуке». Красота Коси поражала воображение — эти скулы, эта безупречная кожа, эти совершенные женственные изгибы. Заметив один снимок, сделанный под невыигрышным углом, Ифемелу поразглядывала ее — и получила от этого мелкое злое удовольствие.

* * *

Она была в парикмахерской, когда от Обинзе прилетела эсэмэска: «Прости, Ифем, но, думаю, лучше мне ехать в Абуджу одному. Мне нужно время все обдумать. Я люблю тебя». Она уставилась на это сообщение, пальцы затряслись, и она ответила ему двумя словами: «Блядский трус». А затем обернулась к парикмахерше:

— Вы меня этой щеткой сушить собираетесь? Вы серьезно? Мозги есть вообще?

Парикмахерша растерялась.

— Тетенька, простите-о, но я с вашими волосами и раньше так.

Когда Ифемелу вернулась к себе в квартиру, «рейндж-ровер» Обинзе уже стоял напротив ее дома. Он поднялся за ней по лестнице.

— Ифем, прошу тебя, я хочу твоего понимания. Думаю, все чуточку слишком быстро, то, что у нас с тобой, мне надо время, глянуть на все в целом.

— Чуточку слишком быстро, — повторила она. — Как неизобретательно. На тебя совсем не похоже.

— Ты женщина, которую я люблю. Ничто не сможет это изменить. Но у меня есть ответственность за то, что мне нужно сделать.

Она отшатнулась от него, от грубости его голоса, от туманности и легкой бессмыслицы его слов. Что это означает — «ответственность за то, что мне нужно сделать»? Означает ли это, что он хотел и далее встречаться с ней, но должен оставаться в браке? Означало ли это, что он более не будет с ней встречаться? Он говорил ясно, когда желал этого, но сейчас таился за водянистыми словами.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она. — Что ты пытаешься мне сказать?

Он промолчал, и она бросила:

— Иди к черту.

Зашла в спальню, заперлась. Смотрела из окна, пока его «рейндж-ровер» не исчез за поворотом дороги.

Глава 54

В Абудже — распахнутые горизонты, широкие дороги, порядок: приехать сюда из Лагоса — ошалеть от последовательности и простора. Воздух пах властью: здесь все оценивали всех, угадывали, до какой степени кто — «кто-то». Здесь пахло деньгами, легкими деньгами, деньгами, легко переходившими из рук в руки. И здесь все сочилось сексом. Чиди, друг Обинзе, говорил, что в Абудже за женщинами не гоняется, поскольку не хочет наступать на пятки какому-нибудь министру или сенатору. Всякая привлекательная женщина здесь становилась загадочной подозреваемой. Абуджа была консервативнее Лагоса, говорил Чиди, потому что здесь больше мусульман, чем в Лагосе, и на вечеринках женщины не облачались в вызывающие наряды, однако купить и продать секс здесь было гораздо проще. Именно в Абудже Обинзе оказался ближе всего к измене Коси — и не с какой-нибудь броской девицей в цветных контактных линзах и с каскадами накладных волос, беспрестанно предлагавших себя, а с дамой средних лет, в кафтане, которая подсела к нему в гостиничном баре и сказала: «Я вижу, вам скучно». Она выглядела изголодавшейся по бесшабашности — возможно, подавленная, замороченная жена, вырвавшаяся на волю на одну ночь.