Американец - [41]

Он зажег лампочку рядом с койкой. Гора немытой посуды в кухне подчеркивала общее запустение, царившее в вагончике. Ночью периметр его существования сужался до этих жалких девяти квадратных метров. Но теснота одновременно и успокаивала. Его угнетали бескрайние пространства, начинавшиеся за дверью.

Лео поднялся и выглянул в окно. Над свалкой стоял легкий, напитанный влагой туман. Он попробовал представить, как разлагаются трупы. Он больше не гадал, когда привезут следующего кандидата на захоронение, но в душе надеялся, что скоро: это позволило бы ему ночью отвлечься на работу, а утро потратить на сон.

К последнему письму Миа приложила их с Винсентом фотографию, где они стоят, обнявшись и улыбаясь, а позади них виднеется берег реки Коннектикут. Вечером Карим показал ему этот снимок, и Лео с неизменно щемящим чувством всматривался в нее до тех пор, пока с удивлением не обнаружил, что больше не узнаёт изображенных на ней людей. Спавший у него на животе младенец за семь лет превратился в полноватого смуглого мальчишку, а его жена – в роскошную женщину, на которой время оставило чарующий отпечаток зрелости.

Фотография пробудила в Американце желание рискнуть, поэтому, когда Карим собрался порвать ее у него на глазах, он нашел в себе смелость попросить не делать этого.

– Ты знаешь правила, – сказал египтянин. – Я не могу.

– Какой в этом смысл? – не отступал Лео. Ему была важна не столько сама фотография, сколько взгляд жены и сына, который он хотел спрятать от всего мира, вознамеривавшегося его отнять. – Что изменится, если я заберу фото?

– Не знаю, в чем смысл этого правила, но мне так велели.

– А если ты сохранишь ее для меня? И потом будешь показывать из своих рук.

Карим отвернулся. Холодное дыхание сомнения незаметно проникало в его сознание раба. Больше всего на свете Американца печалило то, что его жизнь напоминала раскачивающуюся на ветру ветку, которая зависела от прихотей других людей, причем в ином, менее испорченном, мире они бы даже не имели права голоса по такому важному вопросу.

– Почему ты не напишешь жене, чтобы она в каждое письмо вкладывала по фотографии? – предложил ему египтянин, разрывая карточку на неровные полоски до тех пор, пока лица Мии и Винсента не превратились в кучку бесформенных фрагментов мозаики. – Тогда я бы показывал их тебе, как сегодня…

По пути к вагончику Лео понял, что не переживет еще один такой удар. Он знал, что не устоит перед соблазном и каждую ночь будет восстанавливать в памяти эту фотографию, а также все те, которые получит в будущем.

Лишь полный отказ от воспоминаний мог помочь ему сохранить рассудок. Так как слова и образы – а значит, и люди – являлись по первому его зову, лучше было о них больше не вспоминать. То же относилось к его трупам. Никто не станет их искать и не спросит у него, где именно они зарыты. Да и какой следователь поверит его словам?

К тому же за все эти годы он уже стал сообщником. Каждый месяц Кирпич переводил на счет Мии деньги, и она оплачивала ими аренду квартиры. Пинучча через весь город возила для него запечатанные конверты, передавала их в заботливые руки местного мафиозо, и ни в одном не было и намека на принуждение. За семь лет никто его и пальцем не тронул, ни разу не связал. Карим всегда был добр к нему. Мог ли он сказать со всей уверенностью, что оказался там не по своей воле и что это был не его выбор? Может, он всегда хотел состоять в клане?

Часы показывали пять утра. Солнце поднималось из-за неподвижных ветряков, возвышавшихся на холме напротив фермы. Лео засы́пал кофе в кофеварку и включил плитку. Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились псы со всей округи.

Он должен забыть имена мертвецов и их лица.

Он должен забыть Мию и Винни. Никакой другой жизни за пределами фермы для него не существовало. Его жизнь – или то, что от нее осталось, – была здесь, на кладбище, хранителем которого он являлся.

Около восьми утра он присоединился к Кариму, тот у конюшни насыпал корм Али.

– Сегодня везу его на конкурс, – сообщил египтянин. – Босс решил его продать, поэтому надо показать товар лицом. Меня не будет несколько часов.

Американец подошел поближе и погладил черную гриву с кармазинным отливом.

– Не знаю, – пробормотал он. – По-моему, это неправильное решение.

– Лучше не привязываться к животным. Они или умирают, или их продают.

Али зарылся мордой в кучу овса и не обращал внимания на чужие разговоры. Поэтому Лео и нравились лошади. Даже свинья чувствовала, что ее ведут на бойню, и только лошадь могла плевать на все в своем безупречном стиле.

– Хорошо, – кивнул Американец. – Я тут обо всем позабочусь.

Пока египтянин тащил жеребца за поводья, Лео набрался смелости, чтобы сообщить о своем решении. – Карим!

Тот остановился.

– Что такое?

– Я не хочу читать эти письма и больше никогда ни одного не напишу.

Карим непонимающе посмотрел на него.

– Ты уверен?

– Уверен, – ответил Американец. – Больше никогда.

* * *

Он еще раз с силой толкнул бедрами девушку, которая, постанывая как раненая сука, стояла на четвереньках задом кверху, с раздвинутыми ногами и задранной юбкой. К ее волосам присохли грязь и соломинки. При каждом движении, в такт испытываемому наслаждению, ее покрытые цыпками руки сжимали пучки сухой травы, на которой она устроилась. Лео продолжал двигаться, стиснув ее обвислую грудь, показавшуюся из-под кофты.