Америго - [64]

– Сдается мне, что разговор идет не о фруктах, – настороженно лязгнула мисс Бриан.

– Вот именно. И ни о какой очереди говорить нет смысла, это просто смешно. Хорошо соблюдать очередь в игре; в быту это совсем не так удобно, а главное, несправедливо. Корабль наш прекрасен тем, что каждый здесь находится на своем месте, несет ту службу, которой достоин, и подчиняется тому, кто мудрее и сильнее его.

– Нетрудно же вам судить обо всех сразу, – усмехнулся кто-то с другого конца стола.

– Нас судят, разумеется, только Создатели, – парировала это госпожа Шитоки. – На Корабле ни одна вещь не может быть против их воли. Не будет ошибкой сказать, что Корабль и есть живое воплощение этой воли. Остров высших Благ, понятно, – это свободная воля, существование, которое определяет себя само, не прибегая к Заветам и вообще к посредничеству между творцами и их творениями. Иными словами – мы будем предоставлены сами себе, как дети без учителя… представляете?

И они представили, и некоторые решили еще помочить горло.

– Когда вечно юному королю надоест восседать на троне, – сказала Шитоки, – он уступит его своему вечно юному сыну. Если девочке с кривыми ногами и большим носом предписано стать властителем над целой палубой, полной мужчин – она добьется этого сверх всякого ожидания. Но сумеем ли мы договориться между собой так же, как дети острова и дети Корабля? Всегда можно ручаться за благоразумие каждого в этой зале, но люди, населяющие вон те великолепные здания…

Она повела рукой к аркам, из которых был виден Запад Нихонии.

– А я не считаю, что в этой стратификации, как вы ее называете, сохранится надобность. К чему нам ваша стратификация, когда в руках высшие Блага?

Шитоки не пришлось даже вытягивать шею, чтобы встретиться взглядом с возразившим. Мартин Блюмеллоу имел весьма солидные габариты, и его лысина возвышалась в ряду благонамеренно-любопытных голов над столом.

– Я возьму моих женщин, – он указал в сторону игривых фигур на воде, – и пойду кормиться вместе с ними – уж в этом, по-вашему, смысл есть? И зады мы вытрем друг другу сами, без усложнения жизни.

Госпожа снисходительно улыбнулась.

– Пусть даже так, но всякому людскому обществу нужна структура. Структура в нем нужна и вам лично, и вы, перестав себя сдерживать, поймете это рано или поздно.

– Я выбираю равное благополучие, – пробасил Блюмеллоу и запустил пальцы в вазу с желейными шариками. – А слухи, домыслы – ваши или чьи-то еще – это все почва для праздных сомнений. Думаете, Создатели могли позволить вашим предместникам дать Кораблю поддельную Книгу Заветов? Вздор. – И отправил в рот сразу полдюжины шариков.

– Я не настаиваю, – кивнула Шитоки. – Свободная воля диктует свободную логику – так что я не исключаю ничего заранее; повторю, есть только вероятности, а я ищу разные мнения, развлекаю себя и вас… в пределах благопристойности. И все-таки? – вопросительно поглядела она на гостей.

Но никто не хотел продолжать этот спор; Госпожа из Нихонии говорила довольно убедительно, и все присутствующие уже побаивались новых ее мыслей. Вместо этого гости со свежим азартом принялись за угощения, важные, но не столь многозначительные беседы и обмен вежливыми улыбками. Наблюдая за этим, госпожа Шитоки и сама стала чаще похихикивать, что было больше похоже на противный скрип старой швейной машинки, чем на смех, и снова говорить, что выходило у нее куда благозвучнее.

VI

Саймон любил Океан, хотя никогда его не видел.

Как и у всех детей, у Саймона были книги – книги об Америго. Над изножьем его кровати висел шкафчик со стеклянными дверцами, внизу которых были изображены беспокойные синие волны. Когда дверцы распахивались, Океан расступался перед внутренним рисунком – объемными кронами деревьев, возвышающихся над корешками книг. Листья забавно трепетали, как живые, когда Саймон по утрам поднимал голову с подушки. Океан же оставался недвижным и беззлобным, словно мирился с тем, что от него все только хотят избавиться. Саймон замечал и это.

Взрослые боялись Океана – и потому ненавидели его. Все книжные злодеи непременно оказывались посланниками со дна Океана – об этом говорилось прямо или намеками, которые Саймон не всегда улавливал точно, но догадывался об их присутствии. Это удивляло его. Еще больше мальчика удивляло то, что взрослые все как один знали, что происходит на этом дне, хотя сами никогда его не видели… притом каждый из них считал своим долгом говорить о нем повседневно. Но Саймон все же не боялся Океана. Он не знал, чего именно нужно бояться.

А еще Саймону не снились сны. Вернее сказать, они не приходили ночью; засыпал он быстро и почти сразу же возвращался в чувство по настойчивой просьбе матери или солнечного света, срывающегося с крыш Тьютонии и проникающего под вычурный ламбрекен над огромным окном. На это можно возразить, что нет таких людей, которым не снятся сны по ночам, что даже на палубах воздушных кораблей человек остается человеком, подчиненным собственной природе… и, вообще говоря, это будет верно. Тем не менее Саймону сны не снились.

Они приходили к нему наяву!

Он, конечно, никогда не ощущал сны так правдоподобно, как те, кто помещен в удобную сонную каморку, бесконечно далекую от всех остальных, от света, от голода и других помех. Но сны сопровождали его, пока он бодрствовал, и ночью он просто отдыхал от них – потому что даже от таких удовольствий нужно иногда отдыхать. А ощущал он их вот как: если, изнывая от несносного гула в Кораблеатре, он думал о том, как хорошо было бы, если бы пассажиры (в первую очередь мама) научились понимать недосказанное по виду собеседника, эти мысли потом никуда не уходили, а превращались в сон! Во сне существовал забавный язык жестов – заметных и неуловимых, хитроумных и заурядных (которые можно распознать и наяву, если присмотреться), и все в этом сне понимали этот язык, потому что не могло быть там такой глупости – чтобы определенно существующий язык не понимали всякие умные люди, вроде отца с матерью. Они понимали. Сидя утром за столом, Саймон решительно двигал левым уголком губ, что значило: «Мне надоело это овощное пюре! Унеси его, потому что есть его я все равно не буду, уж лучше горькое терпение!» (Движение правым уголком, напротив, значило бы, что пюре очень вкусно.) Мама догадывалась и забирала у него тарелку, но ее кудри при этом мило подрагивали, что значило: «Саймон, сынок, я все понимаю, но тебе не следует забывать о том, что говорят взрослые». А говорили во сне будто бы не так часто, как обычно, потому что ведь многие слова теряли и то пустяковое значение, какое придавалось им наяву; а кто знал язык жестов очень хорошо, мог и вовсе выражаться ими так, как нельзя было выразиться ни на одном языке слов. Саймон знал язык скверно, но прилежно учил его, вглядываясь в лица ровесников в Школе и взрослых прохожих на мостовой, и старался запомнить все до последних мелочей. Но потом сон заканчивался (редко они продолжались дольше двух-трех дней кряду), Саймон забывал все эти мелочи, и, если сон повторялся, их приходилось учить заново.