Амалия и генералиссимус - [25]

«Три минуты», показал Данкер на пальцах, и закрыл за нами дверь — тут у меня началась паника. А если я захочу выбежать отсюда на асфальт, к торговцам фруктовыми дольками во льду или мороженым? А ведь уже нельзя.

Данкер показал один палец из-за стекла и нагнулся над какими-то странными приборами. Потом показал на микрофон и яростно затряс руками.

— Это что — уже надо что-то говорить? — мрачно поинтересовалась Магда.

— Надо, и эти твои слова только что услышали десятки, а то и сотни человек на улицах Куала-Лумпура, штат Селангор, Эф-эм-эс, — ответила я, в упор глядя на микрофон. Тут Магда в растерянности посмотрела на меня и нервно облизала губы в пылающе алой помаде. Повисла пауза. Данкер махал на нас руками из-за стекла.

— Добрый день, — сказала я, наконец, поняв, что от Магды ничего хорошего прямо сейчас не дождусь. Потом, подумав, добавила:

— Меня зовут Амалия де Соза. Вы слышите передачу программы беспроводной связи… на средних волнах…

Тут я задумалась — понимаю ли сама, что говорю.

— …И, как анонсировалось заранее, сегодня у нас передача о новинках американского джаза. Мы будем постоянно приглашать к себе интересных людей для бесед. В радиостудии на Хай-стрит — американская джазистка Магдалена Ван Хален. Здравствуйте, Магда.

— Привет, — не очень уверенно отозвалась она, понимая, видимо, что больше деваться ей некуда. — Тут сегодня со мной произошла паршивая история. Перед самой этой передачей я пошла в «Робинсон пиано», дом семнадцать по Маркет-сквер, за пластинками, чтобы найти те самые новинки американского джаза. И случилось так, что я заблудилась и зашла совсем в другой магазин. Какой-то «Монтри и Ко» на набережной.

Мои брови поползли на лоб. Я начала озираться — как отключить этот ужас, а потом убежать отсюда на улицу.

— Да вы подождите, — сказала в микрофон Магда, уже другим, уверенным низким голосом. — Потому что все получилось просто отлично. Вместо нового джаза я нашла там не просто старую, а очень старую пачку пластинок. Которым нет цены. И никакой это не джаз. А опера. Вот о ней мы и будем сегодня говорить.

Только что мне было холодно. Сейчас стало жарко.

— А какая, к черту, разница между джазом и оперой? — спросила меня Магда поверх микрофона, расставив в сторону руки. — Извините за выражения, конечно. И то, и другое — музыка, которую пишут и исполняют за деньги. Чтобы людям было хорошо. Под джаз танцуют, скажете вы. Да вы послушайте, как писал свои оперы этот самый Верди — просто не выношу его. Вальс — полька — марш, вальс — полька — марш. Полная тоска.

Тут я поняла, что дальше лично мне можно ничего не говорить — что будет, то и будет. Уже все равно.

— Так вот, эти пластинки. Вы наверняка слышали их в детстве, потому что большей классики быть не может. Это ведь Энрике Карузо. Который сыграл роковую роль в моей жизни. Знаете, когда-то давно я была юной девицей с этакой прической в виде аккуратного рыжего вороньего гнезда… тогда все так ходили, жуткая древность. И работала я в яме. Оркестровой яме старого, доброго «Мета» в Нью-Йорке. И вот как-то раз нам сообщили, что сейчас на сцену выйдет этот знаменитый итальяшка Карузо. Ну, у меня партитура, я сижу здесь, он в костюме, шитом золотом, сейчас будет изображать герцога там, зал в бриллиантах и фраках шуршит и тихо кашляет за барьером, каждому свое, подумаешь, событие. И вот он вышел, маленький человечек с ехидными глазами и носом как картошка. И открыл рот. И запел.

Магда вдруг остановилась и наклонила голову к столу.

— Да, Магда, — размеренным голосом сказала я, не зная, то ли делаю. — И что ты ощутила?

— He помню, — ответила она. — Помню, что я уронила кларнет. А кларнет — это такая длинная деревянная штука. Пустая внутри. И он со звоном на весь зал стукнулся о пюпитр. Потому что… потому что человек не может так петь. Он… этот чертов итальяшка просто мог все. Его дыхания хватало на что угодно. Я так и сидела там, открыв рот.

Магда вздохнула и покачала прической — три перманентные волны золотых волос.

— И меня вышибли вон из «Мета», и так девушка ушла в первый свой джаз-бэнд, потом во второй. А сейчас она и в руки не берет кларнет, просто ненавидит его, играет на саксофоне в кабаре «Элизе» у самого начала Пенанг-стрит, в Джорджтауне, остров Пенанг, Стрейтс Сеттлментс. Танцы по средам и пятницам, но мы рады вам в любой вечер, музыки хватит на всех.

Тут она с сомнением посмотрела на меня — то ли делает? То, то самое, кивнула я.

— Ну, так вот — те самые пластинки, которые мы с вами будем слушать сейчас, — успокоено продолжила одна. — Они исторические. Потому что если бы не эта запись, то я до сих пор так и сидела бы в той самой яме, а следовало ли мне там навеки оставаться — еще неизвестно. И если бы не эти пластинки, не было бы никакого Карузо в прекрасной Америке, он так и сидел бы там у себя, среди лавров и пиццы. Дело было в 1902 году, Карузо — двадцать девять лет, и один парень из «Граммофон рекорде» вдруг очень захотел записать этого итальянца из миланской «Ла Скалы», он ему, понимаете ли, чем-то понравился. Сколько? — спросил парень. «Сто английских фунтов», — сказал Карузо. Ну, у него всегда было странное чувство юмора. И компания, конечно, с удовольствием посмеялась. А парень взял и согласился, решив — пусть его выгонят, зато весело будет. И уже года через два, когда кто-нибудь говорил, что за первую запись Карузо взял всего сто фунтов, народ тоже смеялся. Потому что одну из этих пластинок услышал некий тип из «Мета», по имени Хайнрих Конрид, и сказал: немедленно его сюда, к нам в Америку, за любые деньги. Вот так это было.