Алый камень - [33]

— Это все даже очень понятно, — заметил Юра. — Не успевают люди за ракетами, ничего не попишешь! Шибко уж скорость большая у ракет. Одни вырываются вперед, живут уже сейчас по законам коммунизма, другие еле-еле из капитализма вылезают, а третьи даже для рабовладельческого строя непригодны, им в каменном веке жить надо… Я говорю, конечно, не про торжинских охотников, они, пожалуй, ближе к коммунизму, чем некоторые лица с высшим образованием…

— Это он меня имеет в виду, — сердито сказала Галя. — Хамство какое!

— На воре шапка горит! — спокойно заметил Юра.

Егорышев жил в колхозе уже пять дней. Строганов не возвращался. Егорышева удивляло, что никого это особенно не волнует.

— Срок еще не вышел волноваться! — объяснил Томашевич. — Строганов человек бывалый, ружье у него есть, порох тоже, прокормится! Он и раньше задерживался. Он ведь не только рисовать сюда приезжает…

— А зачем же еще? — спросил Егорышев.

— Точно не скажу, он об этом помалкивает, но думаю, что-то ищет!

— Ищет?

— Ну да, камни какие-то в рюкзаке приносит, рассматривает в лупу, травит кислотой. У Алки целую бутыль кислоты извел. Но она не в обиде. Строганов ее портрет нарисовал, она этот портрет матери послала в Хабаровск.

Егорышев был убежден, что не дождется Матвея. У него было такое предчувствие.

На шестой день он зашел в правление и сказал председателю:

— Дайте мне лошадь и ружье. Я поеду навстречу Строганову. Дорога тут одна, не разминемся.

Мангульби не удивился.

— Пойдем, я для тебя сам лошадь выберу, — сказал он.

Председатель вывел из конюшни смирного мерина с опущенными, как у собаки, ушами, похлопал его по морде и сказал:

— Кормить его не надо, сам еду найдет, привязывать тоже не надо, не убежит. И зверя почует. А зовут его Кавалер.

Охотничье двуствольное ружье и патроны дал Егорышеву Юра Томашевич. Он помог упаковать в кожаную вместительную сумку консервы, галеты и соль, проверил, не забыты ли спички и трут с огнивом.

— Правильно, поезжай навстречу!—одобрил он. — Чего тебе здесь томиться? Строганов чумовой, он там и зазимовать может, так ты его быстрей увидишь. Кроме всего прочего, там сейчас красотища, осень, сопки от морошки красные, как на Марсе, тебе, москвичу, в диковинку, а если ты храбрый, в Чертовой луже искупаешься. Водичка там будь здоров, холодней Деда Мороза, но зато, говорят, кто той водички хлебнет, сто лет проживет…

На рассвете Юра и Галя проводили Егорышева до Унги. Он взгромоздился на мерина, помахал им рукой и поехал вдоль берега, по узкой дороге, в точности повторявшей все изгибы реки. Мерин, подогнув ноги под тяжестью Егорышева, удивленно вскинул морду, покосился на седока и затрусил неторопливой, мягкой рысью.

Солнце, выкатившись из-за сопки, ударило прямо в глаза Егорышеву, он зажмурился и чихнул. Все вокруг сверкало: река, капли росы на высокой траве, изжелта-белые и розовые облака.

Трава хлестала Егорышева по ногам, сапоги стали мокрыми. Вот, наконец, когда пригодились его замечательные кирзовые сапоги. Унга петляла между невысокими пологими холмами, поросшими мелким кустарником. Листья на кустах были жесткие, неподвижные и блестели на солнце, как жестяные. На излучинах река пенилась и клокотала, громыхая камнями. Камни тоже сверкали на солнце и казались освещенными изнутри, как стеклянные шары.

Сопки медленно поворачивались перед Егорышевым, каждую минуту открывая новые дали. На горизонте неподвижно застыла серо-голубая громада Баш-Тага. За этой горой находилась Синяя долина. Вершина Баш-Тага была отрезана от подножия полосой тумана и казалась висящей в воздухе. Было удивительно, что она не падает.

Егорышев ехал, опустив поводья. Туго набитая сумка колотила его по коленям. Поселок давно скрылся за холмом, теперь Егорышев был один, совсем один среди гор, сосен и облаков. Мерин бежал, опустив морду к земле и лениво шевеля своими вялыми, опущенными ушами. Дорога с каждым километром сужалась и в конце концов превратилась в еле приметную тропинку, которая изредка исчезала совсем, и тогда Кавалер переходил на шаг и осторожно раздвигал грудью высокую траву.

Давно Егорышев не слышал такой тишины, с тех пор как уехал из Мшанского леса. Эту тишину можно было слышать. Она не похожа была на мертвое безмолвие склепа. Егорышев улавливал легкое шуршание ветра, скрип седла, глухой стук копыт. В кустах посвистывала земляная мышь. Чуть подальше в тайге среди сосен, елей и пихт раздавалась какая-то непонятная и таинственная возня. Там что-то потрескивало и кто-то тихо и задумчиво вздыхал. Чисто и прозрачно звенела Унга, и с отрывистым, отчетливым стуком перекатывались камни. И все эти разнообразные звуки подчеркивали величавую, безмятежную тишину.

Пахло травой, елкой и лошадиным потом. С этими запахами смешивались едва уловимые ароматы сосновой коры и нагревшихся на солнце камней.

Из-под копыт мерина время от времени с громким шорохом вырывались серо-коричневые перепелки и пулей взмывали в небо…

Солнце припекало. Спина у Егорышева раскалилась, по вискам побежали прохладные ручейки пота.

Он свободно сидел в седле, слегка откинувшись назад, жадно вдыхал терпкий, как хвойный настой, воздух, рассеянно смотрел на проплывавшие мимо сопки и думал о Юре, о Гале и Тане, о Долгове и смешной секретарше Зое. Он вспоминал бородатого художника из реставрационной мастерской и лейтенанта милиции. Все, что с ним было, проплывало сейчас перед ним, подобно сопкам и елям. Он увидел пылающий теплоход на реке Юле, бледное лицо Наташи, каким оно было в день свадьбы, и неожиданно подумал, что, пожалуй, вся его жизнь была неправильной.