Алые росы - [21]

Но по мере того как девка подходила к нему, кулак его сжимался, а рука опускалась.

— Пошла прочь, — И вновь, проводив ее затуманенным взглядом, покачал головой. — Так и играет срамница ягодицами, так и играет. Постом свою плоть изнуряю, молитвой и всяческим воздержанием, днем побеждаю, а ночью бесы одолевают… Давай, брат Лукич, всю песню про Волгу исполним.

— Ас крестьянами?

— Брат мой Лукич, все в этом доме твое, даже девку бери, но крестьян не проси. Покусись они на мое: на осла моего, на жену мою, как говорится в учении Моисеевом, все бы простил. Но они на богово покусились.

— Бросьте, отец Константин, мы люди свои, знаем друг друга давно, и давайте не будем кривить душой. Богово богу, а карасей кто ел?

— Я ел. Ты ешь. А если я крестьян отпущу, то больше ни я, ни ты карасей не отведаем и винца не попьем. Хамы славить должны господина и повторять ежечасно, что всякая власть есть от бога.

— В том, что вы говорите, есть толика правды, отец Константин, революция подраспустила крестьян. Допустим, их надо несколько подтянуть, но не так же, не нарушая законов. Мы провозгласили свободу личности, равенство, братство, а вы им руки связали и — под замок. Не о божьем печетесь, отец Константин.

— Я, дорогой мой Лукич, равенство не проповедовал, с хамами не братался. — Отец Константин начинал горячиться, и речь его становилась все более светской. — На вашу свободу паки и паки плюю. Любя и уважая тебя, я поддался на сладкие твои речи и провозглашаю с амвона молитвы за христолюбивое Временное правительство: князя Львова, министров Керенского, Переверзева, Терещенко, Некрасова, Мануйлова, Шингарева, Чернова, Церетели и князя Шаховского. Молюсь за них денно и нощно, а карасей должен сам защищать от хамов.

— Дорогой отец Константин, ради нашей дружбы отпустите крестьян. Их незаконное задержание получило такой неожиданный резонанс в окрестных деревнях. И мне не хотелось бы напоминать, что я привожу вам из города и вино, и кильки, и шпроты…

— Так, так, — соглашался отец Константин.

— Ваши посланцы приходят в магазин потребительской кооперации, как в собственный погреб и забирают для вас товары не по розничным ценам, а по оптовым. Даже со скидкой порой.

— Так, так, — кивал головой отец Константин.

— Наконец, этот приход вы получили не без помощи нашего комитета, а сейчас вы бросаете тень на наше правительство.

— Так, так, дорогой мой Лукич. Поелику в деревнях резонанс пошел, как ты утверждаешь, так всякую мою доброту хамы посчитают за слабость. В селе Буграх они пары засеяли, церковному причту принадлежащие. На степных хуторах затеяли торг за требы, глаголят: за панихиду много берем. А пусть они сами походят за вонючими мертвецами, тогда и торгуются.

Порывисто схватив балалайку, отец Константин прижал ее к животу. Пальцы левой руки медленно задвигались по грифу, как бы нащупывая мелодию, а правая повисла над струнами для аккорда. Неожиданно она опустилась, и нежные звуки «Сентиментального вальса» Чайковского поплыли по комнате.

— Ля-ля-ля — подпевал отец Константин и, поглядывая на гостя, ждал, что тот поддержит своим баритонов его надтреснутый тенорок. Но Борис Лукич молчал и даже, отодвинув недопитый стакан, негромко прихлопнул ладонью по столу.

— Отец Константин! Вы играете «Сентиментальный вальс», а ваши духовные дети сейчас сидят в холодном амбаре… а им надо косить — в эту пору день кормит год… Они обречены, если не на голодную смерть, то на полную нищету.

— Скажите еще, Лукич, что Волга впадает в Каспийское море… Ля-ля-ля, ля-ля-ля. Греховодники заточены мною в амбар, чтоб другим не повадно было совать нос в Христову кастрюлю. Ля-ля-ля-ля.

— Но вы присвоили себе право арестовывать граждан свободной России!

— Ля-ля… Поелику немощна стала рука светской власти, то приходится власти духовной охранять имение Христа своего. И вообще идите вы паки и паки к кошке под хвост с вашим Керенским и свободной Россией.

— Вы пьяны, отец Константин.

— Он яко пес вылакал мое вино, а я сделался пьяным. Изыди, — и, привстав, начал засучивать рукава. — Твой баритон благолепнее моего тенора, но кулак мой куда здоровее.

Борис Лукич выбежал на крыльцо.

— Ну, толоконный лоб — шептал он, не в силах сдержать бушевавший гнев, — архиерею напишу… в Комитет безопасности напишу… В губернский комитет партии социалистов-революционеров… Евгении Грюн.

Лошадь привычно понесла ходок в Камышовку. Доехав до развилки дорог, Борис Лукич покосился вправо, на тракт, что вел к станции железной дороги. Оттуда письма дойдут гораздо скорее. Только вот очень жаль отца Константина. Из-за глупости, из-за упрямства поплатится местом, а возможно, и саном. Он, конечно, давно уж раскаялся и по-дружески стоило б вернуться к нему.

Борис Лукич придержал лошадь. Обида притихала, и он простил отца Константина как человек, но почувствовал, что как гражданин свободной России, как член партии социалистов-революционеров, ответственных за будущее страны, он не имеет права простить. И решительно свернул направо, на станцию железной дороги.

3.

Разнолапым жуком распласталось по степи село Камышовка. С востока огороды и банешки упираются в камыши Щучьего озера. Огромной заплатой лежит оно средь полей. С запада банешки и огороды упираются в камыши Карасевого озерка. Перешеек между озерами всего сажен двести. На нем площадь с церковью, дома камышовской знати, дом Бориса Лукича, с магазином потребительской кооперации, торгово-заготовительная контора от приисков господина Ваницкого и клоповник — пятистенка без окон. В одной половине клоповника отведено место для пойманных варнаков и провинившихся камышовцев, а в другой стоят печурка и лавки для занаряженных караульщиков. На этих лавках и секут розгами, если приходит нужда.