Алые росы - [15]

— И пошто, братцы мои, попам власть такая? — продолжал рассуждать боязливый мужик. — Кричат оратели наши: царя прогнали, слобода вам, мужики, слобода, а рыбу с озера трогать не смей. Поп рыбку жрет да на базар провожает возами, а ты лопай мякину. Оглоблю срубить — попов лес, не трожь. Вся слобода твоя в избе на полатях, под боком у бабы.

— Хо, хо-о… — бывший солдат захохотал со зла. — И на полатях-то поп хозяин. Тиснешь бабу под утро, а она тебе зашипит: забыл, нынче постный день. Батюшка Кистинтин-то тебя…

Давятся мужики от хохота.

— И на полатях-то поп за хозяина! Ха-ха-ха.

Ложки скребнули по дну. Мужики с сожалением взглянули на пустое ведро, перекрестились все разом и засобирались. Выкатили из-под кустов телегу на деревянном ходу, положили на нее бредень, мешок с рыбой, и сверху прикрыли травой.

Ксюша поклонилась в пояс, коснувшись рукою земли.

— Спасибо за ласку.

— Возьми с собой рыбы, — остановил ее старый знакомый. — А может, нам по пути? Подвезем? — достал из мешка десяток окуней и сказал вроде бы про себя. — Тут утром Сысой одноглазый проскакал на коне, кого-то разыскивал… Нс бойся, не выдам. Слышь, у нас хлеба малость осталось, так забирай на дорогу.

— Спасибо. Может, в вашем селе кому батрачка нужна?

— Сами б к кому нанялись. По дороге, слышь, не ходи, старайся по тропкам, а то — напрямки.

— Если б тропки-то знать.

— То-то оно. И далеко идешь? Да не бойсь, сказал, не выдам.

— Рогачевская я,

— Это где?

— Рогачево не знаешь?

— Ей-ей не слыхал,

— Ври больше. В Рогачево и Устин родился, и я, и все, кого знаю. Может, и про речку Выдриху не слыхал? Про Аксу, про гору Кайрун?

— Вот побожусь.

Страшно Ксюше, будто попала в туретчину. Страшно вернуться в родное село опозоренной: Ванюшка первый ворота вымажет дегтем, а то сотворит с парнями такое над ней, что жутко подумать, но страшнее очутиться в краю, где о твоей родине и не слыхали. Спросила отчаясь:

— А прииск господина Ваницкого знаешь?

— Сказала! Куда ни махни — его прииска.

— Богомдарованный,

— Вроде, слыхал… — подумал с минуту. — Эге-ге, куда тебя занесло. Ты в Камышовку иди.

Раздался цокот копыт, и от кустов на полянку во весь мах вынесли четыре лошаденки с седоками.

— Поп Кистннтин. — выдохнул Ксюшин собеседник и сник.

Поп Константин скакал передним, на сытом гнедом жеребце. Он в черном подряснике, на голове бархатная скуфейка, на груди большой серебряный крест. Рядом скакал дьячок, тоже в черном подряснике, а за ними четверо мужиков, босые, сундулой — по двое на лошади.

— Вяжите их, чада мои, — кричал поп.

Ксюша быстро юркнула за кусты и, спрятавшись, видела: только ее знакомый — бывалый солдат — остался стоять, теребя ворот гимнастерки, а трое других упали на колени и до земли поклонились отцу Константину.

— Пощади… Не карай, — как молитву творили они.

Тучный отец Константин, кряхтя, слез с коня, исподлобья оглядел рыбаков, сбросил траву с телеги.

— Воры, грабители, — закричал он фальцетом и, подойдя к стоящему солдату, рванул его за плечо. — На колени, Иуда!

Тот остался стоять, только сказал угрюмо:

— Не трогай, отец, не то сдачи получишь.

— Сдачи? Вяжите бесчестных, да покарает их бог десницей своей. Они, шаромыжники, мать иху так, мнили, коль я очи сомкнул, так можно бесчестно стяжательствовать. Но серафимы и херувимы денно и нощно охраняют имение божьей церкви. Они и сказали мне: отец Константин, разомкни веки свои и поезжай на озера церковные. Ах, шаромыжники, каких щук натаскали, ах мать их… Только вчера господин из города паки и паки втемяшивал в ваши хамские головы о священной свободе, а вы на имение отца своего духовного, окаянные, посягнули.

У телеги на коленях стояли рыбаки.

— Ребятишки голодные, — тянул руки к священнику щуплый рыбак. — Сам знашь, отец, погорельцы мы, а ребятишек семь душ.

— Наплодите нищих, а я их корми, — ругнулся духовный отец. — Вяжите лихоимцев.

Не поднимая глаз, жались в кучку односельчане незадачливых рыбаков. Им в пору провалиться сквозь землю. Соседи. Тоже постятся весь мясоед.

— Простите уж нас, подневольных, — и, отцепив от седла веревки, начали быстро вязать рыбаков. Те покорно отводили руки назад. Поп Константин заглянул в мешок с рыбой и зачмокал от удовольствия:

— Садись-ка в повозку, отец диакон, и гони на базар, а то рыбка протухнет. Бредешок продай, если покупатель найдется и коня продай в возмещение убытков божьего дома.

Отец Константин благословил дьякона на дорогу: «Во имя отца и сына и святаго духа… Аминь». Подошел к рыбакам, проверил, крепко ли связаны. Он еще не остыл от гнева и, дергая за веревки, грозил рыбакам страшным судом, геенной огненной, где они будут лизать раскаленные сковородки.

— Отец святой, пощади, пожалей, — молили рыбаки. Чуть поутихнув, священник крикнул конвою: «Трогайте с богом». Сел на коня и поехал вперед.

Рыбаков уводили. Высоко в лазоревом небе пел жаворонок. Ксюша очень любила его. Пусть горе на душе — его песнь сушит слезы, вселяет надежду на светлое завтра. Но сейчас его беззаботная песня казалась насмешкой. Кощунством казался залитый солнцем луг с цветами жар-ков, незабудок и лютиков, с гудящими пчелами и шмелями, с серебряной рябью на тихих озерах. Среди этого буйства красок вели арестантов, в залатанных холщовых рубахах, сутулых, босых. И это казалось Ксюше великой несправедливостью, нарушением той самой свободы, что она ощутила утром.