Алые росы - [14]

— Свобода, — тихо сказала Ксюша и повторила с радостным криком — Свобода! Вот она! Тут! — хотелось кинуться с яра и лететь над озерами, над туманами, над утиными криками, над зеленью поймы; наслаждаться видами привольной свободной земли, и самой быть свободной, как птица.

Из-под яра послышались приглушенные голоса, и Ксюша невольно спряталась за пихту.

— Держи ее…

— Стрельнула, треклятая, што твой сокол.

— На то она и щука…

От голода защемило под вздохом. Голод толкнул Ксюшу к людям. Спустившись с яра, она увидела сквозь кусты рыбаков. Кто в подштанниках, кто вовсе разголышавшись, они тянули по озеру небольшой бредешок. От поплавков расходились сероватые волны и, казалось, увязалась за рыбаками стая птиц, плывет себе, рассекая сизую, с розоватыми бликами гладь, и не хочет отстать.

Мужики вытащили на берег бредень, вытряхнули на траву из мотни рыбу. Улов, видимо, получился хороший и, собирая рыбу, они хвастались друг перед другом:

— Мотри, зубастая какая, што моя теща, мать ее так…

— Ха, ха, ха — теща! Вот карась так карась, до него твоей теще пыжиться надо.

Вид рыбы обострил чувство голода. Когда мужики вновь завели бредень в воду и ушли за камыши, Ксюша выбежала на берег. В кучах мокрых водорослей трепыхались окуньки и карасики размером в мизинец. Глотнув слюну, Ксюша присела на корточки и торопливо начала собирать рыбешек в подол. Они трепыхались, ускользали из пальцев.

— Кого, девонька, делаешь? — услышала Ксюша. Вскочила стремительно, и брызнули серебристой струйкой на траву карасики. Возле кустов стоял невысокий босой мужик в залатанной гимнастерке. К рыжей всклокоченной бороде его прилипли листья. Поддерживая у пояса сырые портки, он подошел к Ксюше, боднул ее пальцем в бок и хохотнул.

— Откуда идешь, черноглазая?

Ксюша отступила к воде.

— Ты руками не шибко шарь.

— Я только так… Для знакомства, — и увидел глаза Ксюши, огромные, черные, в них не страх, а голодная мука. Голод роднит. Голодная девка — сестра. Затоптался на месте.

— Слышь, в кустах вон, в корзине, рыба. Свари, сколь надо. И на нашу ватажку свари. Вот и будем в расчете.

Мужик неторопливо прошел к кустам, где лежала одежда, достал из кармана солдатской ватнушки засаленный серый кисет и, вернувшись, протянул его Ксюше.

— Тут кресало, кремень, трута малость. Идешь-то откуда?

— В чем варить рыбу?

— Вон цебарка в кустах… И далеко путь держишь?

— У меня нечем рыбу почистить.

— Нож в цебарке возьми… — Постоял, покачал головой и пошел к товарищам.

«Голодный человек скрытный. Видать, с «разгульной заимки» бежит. Не первая… Эх, жизнь — мякина…»

«Есть же на свете хорошие люди», — благодарно подумав о мужике, Ксюша пошла собирать дрова для костра.

Серый туман приполз к самому берегу. Три горластых селезня, холостежь, плыли у кромки тумана. Стальные круги разбегались за ними по серой воде. Все так знакомо: серые пасмы тумана над серой водой, гибкие, будто сплетенные из серой кудели, влажная серость холодного воздуха, серые утки — все как ранним утром у мельницы в Рогачево.

Набрав охапку хвороста, Ксюша вышла на берег. Туман светлел и тихо-тихо плыл над озером, подымаясь все выше. Вода казалась покрытой прозрачным льдом.

Ксюша впервые в степи, впервые в жизни видит озеро, и серая водная гладь, такая спокойная, величавая, завораживает ее.

А озеро все менялось. Туман поднялся и стал облачком, похожим на белую овчину, заброшенную в небесную синь. Порозовела вода. На траву легли крупные разноцветные капли росы: зеленые, желтые, больше алые — как брусника рассыпана на траве. «Алые росы — к счастью», — вспомнила Ксюша примету.

Много рассветов встречала Ксюша в тайге, а алые росы видит впервые!

Взглянула на перстень с бирюзой, и надежды на самое сокровенное всплыли в душе.

Надежда, ожидание счастья красят жизнь. Порой заменяют настоящее счастье и помнятся дольше. Ожидание первого поцелуя бывает памятней его самого.

Торопилась Ксюша, и все же только-только успела сварить уху, как пришли мужики, мокрые, в тине. Передние несли на плечах свернутый бредень, задние — с полмешка рыбы.

Знакомый спросил, не глядя на Ксюшу:

— Готова ушица, сестра? Готова? Сними-ка ее с огня да ставь в холодок. — Принесли из кустов хлеб. Сели в кружок у костра. Сухонький мужичок зачесал клинышек седой бородки.

— Ушица ушицей, а по мне так способней до дому зараз. Не то как нагрянет поп Кистинтин…

— Поп твой без задних ног пьяный лежит.

— Ох, и прошлый год мужики рядили: так, мол, и так, пьяный, мол, поп Кистинтин, а он как нагрянул…

— Не каркай, ворона, — обрезал Ксюшин знакомый. — С фронта пришел — на ребятишек страшно смотреть. Ни мяса, ни рыбы не видели… Хозяйство в разор пришло. А тут покос на носу.

Хлебали громко. И щупленький мужичок ел не меньше других, но сторожко: схлебнет и оглянется.

— Эх, грехи наши тяжкие. И рыбу ловить тут грех, и ребятенки есть хочут. — Зачерпнув ухи, крестил ложку — грех снимал. — Если б не ребятенки, ни в жисть бы сюда…

Ксюша сидела в стороне. Уха в мирской посуде сварена, потому ела запеченных в золе окуньков. Мужики не трунили. Бабе положено сидеть особно; а уху не ест — что ж поделать. Бог один — вера разная. Вон татары свинины не едят, так она от этого вкуса не теряет.