Мы сказали, что «дошло», и скучные потопали в свои Кузьминки…
Наконец прозвенел звонок, захлопали крышки парт, и в одну минуту класс опустел. Женя сидел, словно приклеенный. В его голове мало-помалу зрело предложение. И когда созрело, он вскочил, как подстёгнутый, и вылетел из класса. Кинулся в один угол, в другой — никого! Ребят будто метлой вымело. Вот досада! Такое предложение пришло на ум, а рассказать некому. Хоть плачь!..
Сама судьба вынесла из пионерской комнаты Таню Ведерникову. Вынесла и поставила на пути столбом. Она, наверно, от изумления остолбенела: такой страдальческий вид был у Жени.
— Ты чего?
С ним и в самом деле что-то случилось. Сказал, как самый примерный мальчик.
— Послушай, пожалуйста. Я надумал такое важное предложение!
У Тани округлились глаза. Не забияка Стрельцов был перед ней, а воплощение вежливости. Руку к сердцу приложил и, кажется, даже ножкой шаркнул. Вот же может быть воспитанным человеком!
— Говори, Жень. Какое ты предложение надумал?
— Я надумал охранять поля от скотины. Чтобы потрав не было. И чтобы бригада Телегина собрала много хлеба. Может, видела: все края полей потравлены. А это знаешь сколько хлеба? Тонны! На них не один трактор можно купить.
Но Таня почему-то не разделила Жениного восторга. Лицо её поскучнело.
— Не…е зна…аю. Что ж нам, пастухами становиться?
Сказала, как ведро холодной воды на голову вылила.
Стрельцов опять стал прежним.
— Не знаешь — и катись!
Ещё и тумака мимоходом отвесил.
«Зря слова тратил, — говорил он сам себе по дороге домой. — Что она понимает, эта Ведёркина? Испугалась, что коров придётся пасти… А может, я в самом деле ерунду придумал? Взрослые ничего не могут поделать, а мы что сделаем? Кабы пастбища хорошие были да пастухи настоящие… Напрасно, выходит, голову ломал. Ну пускай, голове это не вредно. Придумаю ещё чего-нибудь».
Скоро, однако, начались каникулы, и Женя ничего больше не придумал: некогда было.
На каникулах меня впрягли в работу. Моя мать работает телятницей. Однажды, это было перед Новым годом, она пришла с собрания сердитая и давай ворчать:
— Манька Сазониха — ударница. Тонька рябая — ударница, а я что, хуже их? Вот возьму две группы телят — и докажу.
Отец стал урезонивать:
— Надорвёшься. Кабы механизация была…
А мать тогда и говорит:
— А вы, мужики, на что?
Она имела в виду отца и меня. Только я не понял, что мы должны делать: механизацию строить или помогать телят выпаивать. Скоро это разъяснилось. Мать разбудила меня затемно и велела собираться на телятник.
— Подстилку поможешь сменить, — сказала она. — Только оденься потеплее, мороз большой.
Я сел на низенькую скамейку у печки, на которой мы с отцом обуваемся, и стал накручивать портянки. Валенки у меня с запасом, можно на две портянки обуться да ещё и с носком. Я решил, что если всё накрутить, то и ног не поднимешь, обулся на одну портянку. Мать заметила:
— Не ленись, торопыга. Говорю, мороз большой и снегу навалило. Выпусти штанины на валенцы.
Нянчит как маленького, будто ни разу по сугробам не лазил. Когда на санках катаешься, целые голенища начерпаешь, и нипочём.
Мы пошли на телятник, мать впереди, я за ней. Мороз и правда трескучий. А сугробища — по пояс! В темноте я сбился с тропинки и ухнулся в ямину. Выбрался, отряхнулся, ползу дальше. Иду и думаю: вот бы моего брата сюда! У меня брат есть, двоюродный. Он в городе живёт, в пятый класс ходит, как и я. А вот, хотите верьте, хотите нет, его чуть не с ложки кормят, постели за собой убрать не умеет. Куда такой годится? В солдаты возьмут — наплачется. Чего мне вдруг про брата подумалось, сам не знаю. Наверно, всё-таки не доспал, на улице ещё ночь была.
В телятник вошли — там тепло и светло. Стены и загородки побелены, полы дощатые, проход широкий, хоть конём поезжай. По обе стороны в загородках — телята двухнедельники.
Знаете, какие глупыши эти телята! Тычутся мокрыми носами в руки, так и норовят что-нибудь пососать. Зазеваешься — враз полу или рукав обмусолят. И глядят на тебя так ласково и доверчиво, что и хотел бы стукнуть которого, да рука не поднимется.
Пока я телятами забавлялся, мать коня запрягла и въехала на санях. Стали мы грязную подстилку из загородок вырывать и вывозить. Потом ржаной соломы воз навили и развезли по двору.
Закончив одно дело, взялись за другое — пойло разносить. Скоро я понял, что поить телят очень волынисто. Берёшь ведро и несёшь в загородку. Телёнок сунется всей башкой в ведро, чмокает, бодается, а ты ведро придерживаешь, чтобы не опрокинул. У меня скоро спина заныла, на корточки присяду — ноги немеют. Худая работа — телят поить.
— А ты думал, рай небесный, — смеётся мать. — Погоди, ужо вторую группу наберу — заставлю вас с батькой в загородках покланяться. Погнёте спины — начнёте головой думать.
Я ничего не сказал. Что скажешь, если правда? А сам начал мозговать. И опять вспомнил брата. Когда ездил к нему в Москву, то видел, как по перрону мороженщицы на тележках большущие ящики с мороженым возят. Тележки совсем низенькие, на шариковых подшипниках. Такую-то чего не сделать! Платформу только пошире надо, чтобы сразу десять вёдер помещалось. Поставил — и развози по двору.