Алые маки на серых скалах - [10]

Мать замесила круглый пирог, спрятала в тесте серебряный рубль и запекла. Когда сели за стол, отец начал священнодействовать: он отрезал кусок, а Галка называла, кому его передать.

С какой поспешностью каждый, получив свою долю, тут же разламывал пирог, чтобы найти монету, которая должна в наступающем году принести счастье! Асе ни разу не досталась монета. А ведь ей было уже шестнадцать лет…

На этот раз монета не досталась никому — осталась в безымянной части пирога.

— Надо было разделить на большие куски. Тогда кому-нибудь все-таки досталось бы счастье, — сказала огорченная Галка.

— Зачем? Раз монета в доме, значит, все будет по-старому! Нового счастья, правда, не будет, зато и прежнее не отнимется. Лишь бы хуже не стало… — философски сказала мать.

— С Новым годом, дети мои! — с боем настенных часов отец поднял бокал, и все чокнулись.

С тех пор как полиция была с обыском в доме и школе, Гаврила Никитич заметно осунулся и помрачнел.

— Вот мать сказала, что если не будет нового счастья, так и не надо: лишь бы хуже не было… А куда еще хуже? — Отец чуточку захмелел, выпив по очереди за здоровье всех домочадцев.

— Эге, еще как бывает, — не согласилась с ним мать. — Есть такая притча народная. Плывет по реке отрезанная голова и все время твердит: пусть бог убережет меня от худшей беды… Прохожий удивляется — какая может быть худшая беда для отрезанной головы? В это время на пути встречается большой водопад. Голова падает с высоты и разбивается вдребезги. Теперь-то уж она навеки замолчала… Так вот, дети мои: даже самое худшее может обернуться еще более худшим. — Мать торжествующе посмотрела на отца.

— Скажи, а на что отрезанной голове жизнь? — засмеялся тот. Последнее слово, как всегда, осталось за ним. Все, в том числе и мать, долго смеялись.

Стояла бесснежная бакинская зима, больше напоминавшая позднюю осень. Снегу выпадало мало, да и тот, что падал, тут же таял в воздухе или, слегка покрыв землю, на следующий же день исчезал в песке.

Зато февраль был пронзительно холодным. Ветры носились по городу и продували насквозь все дома. Мало того, они засыпали улицы песком и пылью, хлестали по лицам прохожих.

В один из таких вечеров телеграф простучал о свержении самодержавия, образовании Временного буржуазного правительства и создании Совета рабочих депутатов. Город ветров обезумел от всеобщего ликования. Радовались все: старые и малые, мусульмане и христиане, женщины и мужчины, главное — и богатые и бедные. Ждали перемен! Почти у всех на груди оказались красные банты.

— С ума посходили люди, что ли? — растерянно причитала мать Аси. — Боюсь, начнется резня!

— Э-э, мать, отсталая ты у меня личность! Сейчас наступят свобода и равенство. Новое правительство сумеет защитить народ, — успокаивал ее отец, от задумчивости которого и следа не осталось: ходил как именинник, не пропускал собрания в клубах и митинги на площадях, не препятствовал и Асе бывать среди молодежи.

После общего ликования обстановка в многонациональном Баку с каждым днем начала осложняться. Подняли головы мусаватисты, дашнаки, меньшевики, эсеры, и все они вместе выступали против большевиков.

А рабочие Баку победу петроградского пролетариата считали сигналом для всеобщей забастовки. Она охватила все нефтяные промыслы, заводы, мелкие предприятия. Вскоре главным авторитетом для рабочих стала большевистская партия.

Однако владельцы промыслов, крупнейшие иностранные акционерные общества Нобеля, Ротшильда, а также русские, азербайджанские, армянские нефтепромышленники тоже объединились в единый союз: «Центрокаспий».

На первом же заседании Совета рабочих депутатов — 7 марта — председателем заочно был избран соратник Ленина Степан Шаумян, который в то время находился в пути — возвращался из царской ссылки.

Ася впервые услышала выступление этого революционера на одном из митингов в местечке Зубатка, где находились нефтепромыслы миллионера Манташова. Потом приходилось слушать его речи и на других митингах: на нефтепромыслах Сабунчи, Балаханы, Биби-Эйбата, на площади Свободы. Говорил Степан Шаумян не только по-русски. Там, где среди рабочих было много азербайджанцев и армян, — и на их языках.

Слушали рабочие Шаумяна очень внимательно, и было заметно, что речи его производят сильное впечатление. И внешне Шаумян был обаятельным человеком: с большими, голубыми, очень выразительными глазами на смуглом улыбчивом лице.

Много выступал на митингах и приехавший из Тифлиса Анастас Микоян — молодой человек, с типично кавказскими чертами лица.

Радостным было для Аси появление на трибунах Гамида Султанова. Его горячие речи тоже касались волнующих тем: о прекращении войны и заключении справедливого мира, о передаче земли крестьянам и о рабочем контроле над производством, и, главное, о том, что все это будет возможно только тогда, когда власть перейдет в руки рабочих.

«Интересно, помнит ли Гамид Султанов меня?» — как-то, слушая его речь, подумала Ася. Но подойти к нему ни она, ни Амалия не решались.

— Слышишь, Асек, борьба народа за власть Советов с падением самодержавия не только не кончилась, а лишь начинается, — взволнованно повторяла за ораторами Ами. — Мы же только бегаем по митингам, выполняем мелкие поручения…