Алтай 2009-01 - [59]

— Не знаю.

— Один генерал предлагал мне подавить беспорядки в Петрограде военной силой, — медленно, словно раздумывая, стоит ли говорить об этом не посвященному в государственные тайны человеку, произнес Государь. — Он говорил: пусть погибнут пятьдесят тысяч, зато будет спасена Россия.

— Ну и что вы ему ответили? — не скрывая любопытства, спросил Яковлев.

— Вы могли бы отдать приказ об убийстве пятидесяти тысяч своих подданных? — Государь пристально посмотрел в глаза Яковлева.

— Цена зависит от цели, за которую ее придется платить, — философски заметил Яковлев.

— Человек, который олицетворяет собой власть, не может не думать о моральных последствиях своих поступков. Аморальные люди не имеют права находиться у власти.

— Но надо ли отстаивать мораль ценой собственной жизни? — спросил Яковлев.

Государь молча взял рукой отворот плаща, поудобнее накинул его на плечи, потом снова посмотрел в глаза Яковлеву. Тот, не отводя взгляда, ждал ответа.

— Спросите об этом у Иисуса Христа, — ответил Государь и отвернулся.

Яковлеву показалось, что он почувствовал ожог от взгляда Государя. И он укорил себя за необдуманную фразу, случайно соскочившую с языка. Разве можно говорить о смерти с человеком, который и без того наверняка каждый день вынужден думать о ней? Да и самому Яковлеву размышления на эту тему не дают покоя. Что ждет Государя впереди? Почему так настойчивы екатеринбургские чекисты? Почему они нависли над ним, словно черное воронье? Неужели уже почувствовали тлетворный запах добычи?

Яковлев вспомнил Троцкого, его маленькие жгучие глаза, прикрытые дорогим пенсне. Когда он говорил о царе, в них не было ни злобы, ни ненависти, но не было и безразличия. Ненависть была в глазах Урицкого, Познера, Радека. А что же было в прищуренных глазах Троцкого? В них затаилось ледяное торжество. И превосходство. Как у коршуна, вонзившего острые, словно шпаги, когти в тело жертвы. Поэтому Троцкий и говорил о суде над бывшим царем, где обвинителем, торжествующим победу, должен был выступить он сам. Он чувствовал, что вожделенная жертва уже находится в его когтях, и хотел насладиться собственной властью над ней.

Но за что судить Государя? Чем больше общался с ним Яковлев, тем больше симпатий он вызывал у него. В нем не было и намека на превосходство над людьми. Он даже с солдатами охраны обращался на равных, называя каждого по имени и отчеству. Откуда же такое чувство превосходства у Троцкого и почему его нет у Государя, размышлял Яковлев. И вдруг пришел к совершенно неожиданному выводу. Николай думал о каждом человеке, как о подданном Российского государства. А Троцкий видел в населении России лишь товарищей по революции и ее врагов. И так рассуждал не только он. Но таких врагов в России насчитывались миллионы и миллионы. Что делать с ними? Яковлев боялся отвечать на этот вопрос, ему становилось страшно.

Поднявшееся солнце растопило подмерзшую за ночь грязь, и дорога стала непролазной. Подвода скрипела, переваливаясь с боку на бок, ухала в залитую водой колдобину, и снова скрипела, забираясь колесами на очередную кочку. Лошади выбились из сил и уже еле перебирали ногами. Государь молчал, мужественно перенося испытания. Яковлев не переставал удивляться его терпению. За все время их знакомства он еще ни разу ни на что не пожаловался. Можно было подумать, что он никогда не знал другой жизни.

Александра Федоровна вела себя иначе, она не скрывала того, что ей не нравилось. Если бы сейчас пришлось сделать остановку, Яковлев не решился бы посмотреть ей в лицо. Она бы тоже не пожаловалась, но ее испепеляющий взгляд сказал бы больше всяких слов. Она до сих пор чувствовала себя Императрицей, и этого чувства не мог отнять у нее никто. Она не была надменной, с каждым разговаривала предельно вежливо, но в каждом ее жесте, взгляде, слове чувствовалось то, что безо всяких подчеркиваний отделяет властителя от подданного. При этом ее красота, которую она сохранила до сих пор, никому не казалась надменной. Государыня очень хорошо разбиралась в людях, мгновенно отличая лицемерие и лесть от искренности. И когда встречала искренние чувства к себе, то, не задумываясь, отвечала тем же.

Впереди показалась деревня и Яковлев обрадовался этому. На околице колонну встретили человек десять вооруженных верховых. Все они были уфимскими боевиками. Один из них подскакал к повозке, в которой ехал Яковлев, по-военному приложил руку к высокой лохматой папахе. Затем бесцеремонно остановился взглядом на Николае. Тот посмотрел на него своими приветливыми синими глазами, словно перед ним возник не конвоир, а солдат его императорской армии и боевик на некоторое время оторопел, потом, пришпорив лошадь, поскакал в голову колонны. Яковлев понял, что деревня находится под полным контролем, никакой опасности царской семье в ней нет.

Свежие лошади стояли на большой поляне у самого выезда из деревни. Когда кавалькада остановилась, Яковлев сбросил с себя забрызганный грязью плащ, и спросил, повернувшись к Николаю:

— Не хотите прогуляться, Ваше Величество? Второй день скачем, пора бы и передохнуть.