Алтарь без божества - [44]

Узнает Валерий, как отец его впервые убил фашиста, под Мелитополем, на бахче, пораженный звериной натурой этого завоевателя, как потом, на подводах с установленными на них пулеметами, метельными февральскими ночами совершал с отважными хлопцами отчаянные налеты на тыловые части противника.

38-летний комиссар особого полка, он был всегда на передней тачанке, первым врывался в расположение фашистских гарнизонов, сеял панику, страх и смерть среди врага.

Да, он и тут был первым. И первым попал под обстрел фашистских пушек, когда дивизия шла на штурм станции Лозовой, дабы перерезать гитлеровцам путь на Донбасс. Отец скажет сыну:

– Это хорошо, что первым шел я. Мы нарвались тогда на засаду. Нужно было поднять людей. И мне удалось это сделать, хотя был уже ранен. Тяжко пришлось. Но взяла дивизия наша Лозовую. Пленных тьму захватила, техники много. И склады с боеприпасами фронтового значения. Ну, а рана… На войне – не без этого.

«Хорошо, что я был впереди»… И это сказал человек, получивший в бою у Лозовой, помимо ранения в руку, еще и тяжелейшую контузию, после которой пришел в сознание только в госпитале… в Баку.

…Мне иногда думалось, что люди, перенесшие величайшие испытания войной, должны бы ожесточиться, озлобиться. Но встречаясь с Михаилом Федоровичем Ткачом, встречаясь со многими другими, кто пережил те суровые испытания, я все больше и больше убеждался, что с нашим народом этого не произошло. И понял почему: он – созидатель по своей натуре. А озлобленный, ожесточившийся человек созидать не может, он по своей сути – разрушитель.

Как-то мы ехали по местам партизанских боев с Андреем Петровичем Губарем, бывшим первым секретарем Носовского райкома партии Черниговской области. В войну партизанский связной, Губарь был дважды расстрелян фашистами. У него и сейчас сидит в голове пуля, которая к непогоде ломает разрывает его болями. Но когда мы заговорили о мучавшем меня вопросе, он попросил остановить машину, вышел на обочину и направился к одному из дубов-великанов, что стояли недалеко. Нагнулся, набрал горсть желудей. Носком ботинка зацепил какой-то не совсем похожий на землю комок. Поднял, показал мне.

– Остатки гильз, – пояснил. – Они несли в себе смерть, но жизнь взяла верх, и, видишь, они истлели. Мы пришли с войны ради этой жизни. Многие, как, кстати, и Михаил Федорович Ткач, вернулись, можно сказать, с того света. Вернулись, чтобы работать на этой земле, чтобы она была красивой и щедрой.

И, видишь, она стала такой.

Какой же неисчерпаемый запас доброты у наших людей!

И прежде чем перейти к мирным делам своего героя, я расскажу еще об одном эпизоде из его военной биографии.

Санитарным поездом их везли на долечивание в Москву. Вагоны были переполнены – нечем дохнуть. И в Куйбышеве, где состав стоял почему-то особенно долго, Ткач с соседом по полке решили выйти на перрон. Опираясь друг на друга, кое-как выбрались. И видят – около их вагона стоит в слезах молодая женщина с девочкой лет трех на руках.

– Ну, куда же возьму я вас? – услышали они голос проводника. – Посмотрите, каких везу пассажиров – на ногах не стоят. – И показывает на них.

– Я понимаю. Но мы где-нибудь в уголочке, у стеночки, в тамбуре… У меня при смерти муж. В госпитале под Москвой. Товарищи его по палате письмо прислали. Нам нельзя опоздать. Может, увидит мой Васенька нас и легче станет. А уж если суждено помереть ему, так хотя бы дочка посмотрит на него, папку запомнит.

У Ткача ком к горлу подкатил от услышанного. И сосед, видит, слезы сглатывает.

– Слушай, – обратился к нему Михаил. – Давай возьмем женщину с девочкой. А мы поочередно будем лежать…

Так и ехали они до Москвы, полулежа, полустоя, в разговоре с ребенком оттаивал душей.

Будьте же вовек благословенны великодушные, сильные, способные сердцем принять боль и заботу другого! Но я знаю теперь, что принять чужую боль может лишь тот, кто многое пережил и выстрадал сам. Только то становится нашей нравственностью, что прошло через нашу душу.

– О сердце! Насмотрелся я, как мучается оно. – Михаил Фёдорович задумчиво смотрит в окно конторы, где ведём мы беседу, поясняет: – Ведь после того, как меня подлечили, знаете, кем я был одно время? В госпитале же комиссаром. Да, да, имелась такая должность. И, как комиссару, вменялось в обязанность мне присутствовать на всех операциях, которые делали раненым в грудную клетку. А сколько их было таких операций!

Говорят: чем отдаленней отстоит от нас прошлое, тем интереснее и привлекательнее оно кажется, тем чаще нам вспоминается. Нередко обращается к прошлому своему и Михаил Ткач. Но не для умиления души, а чтобы почерпнуть силы для новых дел. Память о боевых и трудовых товарищах, о тех, кто бескорыстием и самоотверженностью своей спас судьбу Родины в лихую годину, жжет совесть этого человека, заставляет работать с величайшим напряжением и нести людям добро.

Доброта, отзывчивость Михаила Фёдоровича в районе уже стала легендой. И какая-то особая она у него.

Помню свой первый приезд в колхоз имени Кирова и сыновний рассказ об отце Валерия, у которого и захотелось мне поподробней узнать о Ткаче, а потом и написать.