Альпинист в седле с пистолетом в кармане - [59]

Чем отличилось вхождение? Первое — полной пустотой. Второе — чистотой, третье — тишиной. На одной из улиц, у аптеки второго (невысокого) этажа, кто-то выбросил на мостовую несколько корзин вазелинов, тюбиков, бутылочек и баночек с кремом «Нивеа». Плоские баночки из толстого зеленоватого стекла раскрывались, прорывая бумажные наклейки и не разбиваясь, смазывали крем на серый брусчатник. Красиво-розовые марципаны на серых торталетках. Еще даже по ним никто не проехал и не подавил железными набойками на каблуках. Значит, я был в передовых. Но город был пуст, как шприц после укола. Где? Куда ушли, уплыли, слетели, утонули обитатели славного города Риги, осталось тайной до сего времени. Дома, квартиры, особняки были не только необитаемы, но даже не заперты. И не потому, что жители хотели радушно принять новых гостей. Они не успели запереть дверей, провожая старых постояльцев.

Эта деталь, как я успел, не смотря на торопливость, заметить, пришлась по вкусу всем вступившим в город до меня. Ломать двери, влезать в окна наши солдаты не любили и делали это лишь в крайности, но обшарить пустую квартиру считали своим приятным долгом.

Помню разговор старшины из белорусов с молодым солдатом.

Старшина — Чего ты звенишь, как звон на старом соборе

Солдат — Да вот нашел тут в первом этаже то да се, короче, серебряный сервиз. Неполный, правда, одни ложки да вилки, а ножей нет.

Старшина — Годится?

Солдат — Годится.

Старшина — А я просто на улице подобрал два отреза. Похоже, сукно на костюм. Сидора наши маловаты. Видно, нашел мужик что получше, а те вотрезы бросил. Старшине не вдобно по квартирам шастать, а на улице годится.

Солдат — Покажи? Может, сменяем полсервиза на отрез, и у меня звенеть не будет.

И сменяли, и все довольны. Старшина еще ворчал на сидор. Не могли выкроить поболе…

Солдат и мне похвалился крупными серебряными ложками. Старые — сказал он. Смотри, концы у ложек стерты и загнулись от немецкой посуды. Што твой наждак трет серебро, но пошаркали ею лет тридцать по тарелке, тут и золото не выдержит. Вот ежели б из алмазов делали…

Солдат был благодушен… Рота, стоявшая на маленькой передышке, тронулась, и он побежал догонять ее. Я же, не привязанный к определенности, пошел по городу. Следовало найти местечко приткнуться и написать командующему послание о недостатках наступательной операции, отличившихся офицерах и другом. Он требовал также предложений «для будущего». Разумный был старик. Отчет независимого офицера — самый правильный документ. Времени для прогулки по Риге не оставалось. Наши части не прошли, а пробежали через город, торопясь в… Я же писал отчет и бежал за ними.

Кроме яркого впечатления от размазанного крема и серебряных ложек, помню еще черный мост через светлую Гаую.

Немцы уходя взорвали его. Куски черных фантастично изогнутых и полузатонувших ферм, похожих на диплодока в нашем Ленинградском геологическом музее. Еще во времена восьмого или девятого класса нас водила сюда учительница биологии Елена Ивановна Шмарова, и диплодок был любимым экспонатом. Он прыгает скорочкой, утверждал мой друг Костя Сливкин, вспрыгивая на спину мне или Семке Ламдену, копируя позу диплодока. Костя был на войне шофером грузовика. Возил снаряды и был расстрелян каким-то рассвирепевшим генералом за то, что выехал на полосу встречного движения. Вечная память школьному другу.

Я закончил пробег через стольный город Ригу и понесся на встречу железному валу в Курляндии, где немцы крепко вросли в бетон и камень Балтийского моря и держали нас перед собою до самого конца войны. Повторились картинки нашей обороны на Волхове. Активизировать действия, вести разведку и ждать, покуда немцы сами начнут бежать. Не дай Бог остаться перед пустыми блиндажами и быть в дураках.

В феврале 44-го нашу-54-ю армию расформировали. Офицеров штаба — в резерв.

Моя мечта — получить полк, как говорили наши армейские, накрылась, и я протуберанцем засвистел на Северный фронт к финнам и норвежцам. Там, туманным и свербливым маем я встретил праздник конца войны и победы. Вдали от родных и людей, с которыми бились, надеялись, ждали… Одинокому праздник не Мадрид, а котелок каши. Некому сказать: «Помнишь»… Некого хлопнуть по спине … Некого поцеловать и обнять … Несколько дней пили. Все хотели рассказывать, никто — слушать. А нам нужны слушатели. Столько набралось засушенных и засоленных эмоций. Да что об этом… После того кинулся я в Москву, потом год (по протекции) в преподавателях сопромата Военно-транспортной академии. Оттуда вылетел мелкокалиберным снарядиком обратно на север в резерв ББВО, и вот я опять в Кеми, а уже февраль, а может быть, март 1946 года. Война кончилась, но как солдат с оторванной рукой долго хочет спрятать ее в карман, так мы чувствовали приросшую к душе войну.

БЕЛОМОРСК

На берегу Белого моря живут офицеры. Длинный-длинный двухэтажный бревенчатый дом барачного типа из очень тонких полусгнивших бревен. Дальняя от дороги часть его осела, и шиферная крыша, опустившись, свесилась на сторону моря. Дорога, лучше сказать — тропа из грязного снега подводиг к филенчатой двери, сорванной с петель и висящей одним концом на старой веревке. В верхнем этаже все окна выбиты, в нижнем каждое второе завешано тряпками и обледенело и в струйных потоках ледяных сосулек. Снег вокруг двери вздыбился цветными торосами разной желтизны. Подходя к дому, издали я увидел фигуру в шинели с лейтенантскими погонами, надетой на совсем голое тело.