Алмазная пыль - [9]

Якоб-Газета имел обыкновение бродить по двору дома на улице Ахад а-Ам, тонко посвистывая. «Газеты есть?» — вопрошал он, приблизив ко мне свое лицо. Его жидкие рыжие волосы почти касались моей щеки, и я чувствовала его запах — зеленоватый запах плесени, смешанный с запахом крапивы. Я вытаскивала из сумки пачку газет и клала ее на землю. Якоб не шевелился. Только, когда я уходила, он приближался к газетам, подбирал их и относил в свое убогое жилище. Никто не знал, что он с ними делает.

«Твой брат где есть?» — говорил Газета всякий раз, когда видел меня — представительницу Лиора на этой земле. Он не переставал тосковать по Лиору. И он тоже… Много лет после того, как Лиор был похоронен на военном кладбище, и на его могиле был установлен большой мраморный памятник, Газета продолжал спрашивать, когда он вернется с прогулки. Глядя в землю, он шептал его имя и протягивал мне новую шахматную фигуру, которую вырезал для него. Но Лиору не нужна была ладья в его путешествии в страну мертвых…

«С ним всё хорошо?» — спрашивал Газета, снова и снова разбивая мне сердце. Он не признавал смерти. Как утешительно безумие!

После «того случая» мне запретили к нему приближаться.

«Ради него», — сказал дедушка.

«Ради тебя», — сказала бабушка.

«Ради меня», — сказал мой бедный папа.

Мама молчала.

После того, как дедушка убедил власти, что Якоб Роткопф не опасен для окружающих, и получил его обратно, бабушка поставила определенные условия, и дедушке пришлось подыскать Якобу другой дом. Тогда он отремонтировал для него деревянную времянку рядом с лабораторией, и Якоб переехал туда.

Для меня его жилище было недосягаемым.

Мне очень хотелось войти туда, усесться рядом с Газетой и слушать его истории, но дедушка строго-настрого это запретил.

Теперь мы оба стояли на пороге запретного домика.

3

Раз и другой, и третий огляделся дедушка вокруг, будто видел этот большой двор впервые. Он нервно поскреб предплечья. Затем постучал в дверь тремя четкими резкими ударами. Внутри царила тишина. Дверь оставалась закрытой. Дедушка еще раз повторил серию ударов, похожую на условный знак в детской игре, и, не получив ответа, отказался от стройной музыкальной дроби и заколотил в дверь изо всей силы. Он свистел, стучал, говорил и шептал.

— Это я, Макс… — говорил он, приблизив лицо к двери. — Якоб, открой мне, пожалуйста. Это я, Макс, Макс Райхенштейн…

Наконец из домика донесся ответ. Газета прокричал что-то на своем и дедушкином языке.

— Алес в порядке, — сказал дедушка. — Битте, мах ауф ди тир[10]. Это хорошие полицейские.

Послышался шум — похоже, что Газета отодвигал мебель. Потом раздался сухой кашель, и дверь отворилась. Дедушка не шевелился. Он остался стоять на пороге, глядя в глаза Якобу.

— Данке, — тихо сказал он. — Здесь Габи. Моя внучка. Она приехала нам помочь.

Газета сердито забормотал.

— Ша, ша, — зашептал дедушка тоном Мери Поппинс. — Это моя Габи. Ты ее знаешь. Она — твоя подруга. Она всегда приносить тебе красивые газеты.

Газета не отвечал.

Дедушка вошел внутрь, сделав мне знак следовать за ним. Чуть поколебавшись, я переступила порог и сразу же очутилась в запретной зоне.

Жилье Якоба представляло собой темную загроможденную комнатушку. Не было там ни певчих птиц, ни золотых рыбок. Ни свистулек, ни бус, ни деревянных игрушек. Только груды газет, спертый воздух и тяжелый дух плесени. Кажется, здесь никогда не проветривали. Воняло ужасно. Невозможно было дышать, не кашляя. Я зажала нос и рот рукой, но вонь проникала сквозь любую преграду.

— Дедушка, оставь дверь открытой, — простонала я.

— Ты в порядке?

Я кивнула. Это всего лишь запах. Можно продолжать.

Свисающая с потолка голая лампочка слабо освещала помещение. Постепенно я стала различать знакомые предметы. Стенные часы, некогда украшавшие гостиную в просторной квартире дедушки и бабушки, два старых матерчатых стула, перенесенные сюда из подвала на улице Ахад а-Ам, узкая железная кровать, стоявшая когда-то в одной из комнат дома дедушки и бабушки. Но большую часть пространства комнатушки занимали газеты. На полу, на старой покосившейся этажерке, на креслах, на поломанном журнальном столике — везде высились кучи старых газет, выстроившиеся, как солдаты на параде, в ожидании приказа.

Дедушка остановился у раковины в жалкой кухоньке в углу комнаты. Он казался растерянным. Его красивое лицо было изрезано морщинами, ставшими глубже за одну ночь.

На деревянном столе стояла старая зеленая жестянка. Я вспомнила эту жестяную коробку. Она была в подвале дома на улице Ахад а-Ам. В нее дедушка клал еду для Якоба — так у них было заведено.

Сам Газета сидел, напряженно выпрямившись, на старом стуле. В руке он держал игрушечное деревянное ружье.

Дедушка склонился над ним и зашептал ему на ухо по-немецки. Газета почтительно кивнул в мою сторону, как будто я приехала на бал в его роскошный дворец. В ответ я изящно и элегантно склонила голову, как это требовалось, и ждала, что будет дальше.

Газета молчал. Дедушка тоже. В домике стояла полная тишина.

Да что здесь происходит? Семейный вечер молчания? Меня вытащили из теплой постели для участия в сеансе Випассаны