Алмаз темной крови. Танцующая судьба - [40]

Все праздники рано или поздно заканчиваются; радость утомляет не меньше работы, да и какой прок в бесконечном ликовании? надоест хуже горькой редьки. Торги Третьего Лета, перевалив за половину, с неумолимой быстротой приближались к седьмому, финальному дню. Все нескромные сокровища Арр-Мурра были распроданы, золото звонкими ручейками перелилось из одних кошелей в другие, трактирщики с озабоченными минами проверяли свои винные погреба, а девицы в веселых домах с удвоенным усердием запудривали темные круги под глазами и вконец опустошали флакончики глазных капель из сока беладонны. К закрытию торгов никто особо не готовился; в этот день не выступали артисты, не проходили в торжественных процессиях мастеровые избранных цехов, не устраивали очередной бугурт солдаты эригонского гарнизона — ничего этого не было, просто в два часа пополудни городской голова или, по-здешнему, ратман, господин Сириан выходил на балкон своей городской резиденции и с приличествующей случаю торжественностью объявлял о завершении торгов. Собравшиеся на площади приезжие купцы, а также мирно прогуливавшиеся горожане отвечали недолгими рукоплесканиями и продолжали свои занятия.

В этот день город был похож на измотанного долгой дорогой путника, уже не чающего добраться до дому. За шесть нескончаемых дней и мимолетных ночей Эригон уставал как за три-четыре обычных летних ярмарки, вместе взятые; и никто и предположить не мог, какое безумное веселье затопит город вечером седьмого дня.

Все шло своим чередом: подмастерья убирались в мастерских и запирали двери и ставни, торговцы с поклонами провожали припозднившихся покупателей, хозяйки подавали ужин… казалось, что прежняя, привычная жизнь вновь вступила в свои права. И как всегда, начиналось все в каком-нибудь из веселых домов, словно неугасимый огонь, тлеющий под юбками его обитательниц, вырывался наружу… Вечер, снисходительно усмехаясь, накидывал на начинающееся столпотворение темный плащ; но люди не желали спасительной темноты, они зажигали факелы, запаливали новомодные масляные светильники… Развеселые девицы, украшенные цветочными венками, одетые в свои лучшие наряды, затевали пляски вокруг фонтана на городской площади и к ним, смеясь и взвизгивая, присоединялись девушки из самых почтенных семейств; повинуясь нарастающей лавине разгула, люди покидали свои дома, оставляя открытыми окна и двери — заходи, бери, что хочешь (и заходили, и угощались хозяйским вином, и отведывали хозяйкиной стряпни, но чтобы украсть — отродясь такого не случалось). Ближе к ночи на площади и соседних с нею улицах было не протолкнуться; пьяная, горланящая песни, танцующая на ходу толпа двигалась не то по кругу, не то по спирали, не то просто топталась на месте; в рыжем свете факелов мелькали хмельные лица: вон известный сапожник-пропойца в напяленном набекрень чьем-то новехоньком берете роскошного пунцового бархата, с ним почти что в обнимку — глава ночной стражи, старый солдат… почему-то в дамском кудрявом парике, украшенном цветочками, а вон на краю фонтана присели, отдыхая, Ризалетта Заплати-не-пожалеешь — смуглая, злоязыкая, длинноногая портовая шлюха, любимица всех северян, когда-либо заходивших в устье Каджи, и маленькая тихоня Онар, внучка госпожи Элиссы…

Так было три года назад. Этого ждали и сегодня, ибо настал седьмой день Торгов Третьего Лета.

Амариллис — в кои-то веки! — разрешила себе выспаться досыта: сны ее были настолько хороши, что их стоило досмотреть. А потом, не торопясь, проснуться и перевернуться на спину, бессмысленно улыбаясь и решительно ничего не соображая… Теплое и ленивое заигрывание с остатками дремы прервал Лорка, забренчавший прямо под окном на гитаре одну из своих лживо-восторженных серенад. Амариллис, любившая восторженность примерно так же, как и малину, решительно вылезла из постели и, высунувшись по пояс в сад, откомментировала лоркино пение в выражениях, достойных правнучки орка. После чего в великолепном настроении приступила к умыванию.

Дети Лимпэнг-Танга оставались в Эригоне еще на неделю: необходимо было доделать кое-какие дела, почтить своим присутствием торжественный ужин у ратмана, да и попытаться отыскать крысенка Фолькета тоже стоило. Но сам праздник был уже позади, свое дело они сделали и сегодня собирались как следует отдохнуть.

— Заниматься будем? или нет настроения? — спросила Венона, входя в комнату, которую Амариллис делила с Рециной и Криоллой; первая с утра пропадала на складах Безымянного канала, а вторая, наказывая себя за опрокинутый кувшин, третий час подряд жонглировала своими самыми любимыми фарфоровыми чашечками.

— Будем, — твердо ответила девушка, вытаскивая из сундука здоровенный том флорария и усаживаясь на широкий, низкий подоконник. — Мы остановились на свойствах болотных трав, и я их все выучила. Можем переходить к практическому применению.

— И перейдем, — и Венона, довольно улыбаясь, присела рядом с Амариллис.

…В одном из залов иремской медицинской школы (в том, окна которого выходили в тихий внутренний дворик, а стены были расписаны старым, классическим шаммахитским орнаментом) шел выпускной экзамен второго круга. Ученики, все в одинаковых серых джеллабах, обритые наголо, сидели полукругом на толстом шерстяном ковре. Время от времени один из них поднимался и подходил к экзаменаторам, пятерым титулованным докторам, чьи имена были прославлены и за пределами Шаммаха. В прохладной тишине зала раздавались негромкие вопросы, еще более негромкие ответы, кого-то из учеников подводили к демонстрационному столу, на котором в образцовом порядке были разложены хирургические инструменты, других — к столику, тесно уставленному множеством непрозрачных скляночек с зельями.