Алмаз Чингиз-хана - [2]

— Петька, слышь? — при очередной остановке десятника бойкий и озорной стрелец обернулся к повсюду отстающему самому молодому и простоватому на вид и показал рукой в сторону рынка рабов, к которому они подходили. — Толстый боров-то как на тебя глядит. Не усни на ходу. Украдет, евнухом сделает и в гарем эмиру продаст.

Веснушчатый Петька, утомленный непривычной жарой и впечатлениями, явно впервые оказавшийся далеко от дома, испуганно уставился на толстого и до черноты прокалённого южным солнцем персидского купца. Его товарищи разразились хохотом.

— А что? — подхватил другой стрелец. — Жены, как такого евнуха увидят, повозбудятся, страстью эмира замучат!

И снова хохот.

— Говорят, эмир в этих делах — крепкий мужик, может и справится.

— Да уж тебя в помощь не потребует!

— А что, я б помог… Если б щедро платил.

— Тебе как платить? Посдельно или за весь гарем зараз?

Стрельцы опять громко засмеялись.

В самом невыигрышном месте рынка невольников, с краю его, продавали своих пленников кочевники. Пленники их не были мастеровыми, дельными люди, за которых можно взять много денег, либо хороший выкуп, и покупатели возле них останавливались редко. Чего нельзя было сказать о любопытных, — те подходили без определённых намерений, часто привлеченные одной внешностью бог знает, где и при каких обстоятельствах захваченных кочевниками людей, делали праздные замечания и просто так выспрашивали цены. Кочевники, как правило, им не отвечали.

В тот день особого внимания любопытных удостаивались четверо яицких казаков и, сидящий отдельно на протертом коврике, замечательной внешности, широкий в плечах и тёмноволосый мужчина, едва ли старше лет сорока. Коврик под мужчиной свидетельствовал об особом почтении к нему хозяина-продавца, — а продавал его сам вождь припамирского племени, — однако на ногах у этого невольника была железная цепь, посредине которой вдавливался в песок прикованный к ней тяжелый шарообразный камень. Сильное и выносливое тело пленника украшала китайская татуировка. Во всю грудь раскрывал пасть дракон с воинственно растопыренными лапами, в подушечках которых между когтей как бы удерживались мужские соски; извиваясь, дракон обхватывал его торс и исчезал хвостом за спиной под рвань штанов. Пленник похож был на русского, но с лицом замкнутым, а не по-славянски открытым, и в поведении угадывалась закаленная испытаниями воля. У видевших его не вызывало сомнений, что он многое повидал и пережил, прежде чем попал в плен к кочевникам. Он не желал замечать никого вокруг, что лишь подогревало к нему интерес зевак, был погружен в себя, палочкой чертил на песке иероглифы, и тут же стирал их. К нему уважительно приблизился сам продающий его вождь, подал наполненную колодезной водой глиняную чашку с надколотым краем. Тень чашки упала на иероглиф, и пленник холодно отвел чужую руку в сторону, даже не подняв головы, чтобы глянуть, кому эта рука принадлежала.

Неожиданно для себя яицкие казаки расслышали смех русских стрельцов. Они невольно заволновались.

— Ржут, что жеребцы, — хмуро проговорил их сероглазый предводитель, когда они увидели самих идущих от базара стрельцов. Его кожу давно огрубило и высушило горячее солнце бескрайних степей. Глубокие жёсткие морщины сбегали от носа к подбородку, будто скобы охватывая узкие губы. А за раннюю седину в усах к нему пристало заменившее имя прозвище Седой. — А Ворона продали, — добавил он, непонятно к кому обращаясь с глухим упрёком.

Проданный Федька Ворон еще был с ними. Черные глаза его блеснули и опасно притаились за прищуром век. Он поглядывал по сторонам, не переставал искать выхода из своего незавидного положения. А вот двое его одногодок, таких же, как он, бесшабашных искателей приключений, которым прежде всегда удавалось выбираться из отчаянных передряг, заметно пали духом. Двадцатишестилетний Вырви Хвост терял надежду увидеть родную Украинскую Слободу в низовьях Днепра, светлый чуб его обвисал с низкого лба понурой головы к широким красным штанам. А коренной яицкий казак, рыжеусый и круглолицый, с черной перевязью на лице, которая закрывала пустую глазницу и часть шрама на щеке, тяжелый и неповоротливый из-за своих богатырских размеров, избегал смотреть на приставленного к ним охранника, как если бы стыдился, что оказался пленником такого низкорослого и сухопарого кочевника.

Увидав казаков, Мещерин, казалось, сразу позабыл про угодливого соглядатая и направился к ним. Только Седой поднялся с земли, когда он подошёл и остановился напротив.

— Казаки, а такой позор?! — с деланным удивлением высказался Мещерин, словно никак не ожидал их встретить в столь незавидном положении.

— Так чуть ни десять на каждого навалились, — хмуро ответил Седой.

— Хотя б по трое на брата… — отозвался Ворон, снизу вверх глянув в лицо Мещерину, и глаза его блеснули удалью и предприимчивым умом.

— А что? — бойкий стрелец, что подшучивал над Петькой, повернулся к своим товарищам. — Его в гарем, он, пожалуй, трех бусурманок и одолеет.

Товарищи его не поддержали, молчали. Понимали, в этих краях их тоже могла постичь схожая участь.

— Твоё имя, случаем, не Язык Смелыч? — насмешливо спросил шутника Ворон.