Аллергия Александра Петровича - [4]

Возможно, это были запахи ее детей, недавно пробежавших здесь. А может быть, они пробежали давно и милостивый воздух сохранил в себе струйки парящих над землею их теплых следов.

Старая собака ночевала под лестницей в том доме, в котором была квартира АП. Однажды, когда на сырую землю повалил первый снег, Александр Петрович вспомнил, что уже несколько дней не видел ее.

Он спустился вниз, обеспокоенный.

Старая собака лежала в своем углу под лестницей. Она приподняла голову на шорох его шагов. Это удалось ей с трудом. Она не выходила из своего закутка на улицу уже несколько дней.

Было ясно – конец ее близок.

На следующий день с утра АП пошел в ближайшую кулинарку купить котлет, сотворенных из убиенных коров.

В этом заведении у него закружилась голова, он прислонился плечом к стене и некоторое время стоял так, вызывая любопытство старухи– уборщицы, которая оказалась рядом.

Глазами он искал окно, чтобы припасть к небу и начать пить изможденными веками лазурь, но не было окна.

Стекло был зашторено полотном, на котором были вытканы огромные кровавые цветы, похожие на куски свежедобытого мяса.

Старуха с подозрением поглядывала на него и была так увлечена, что муха беспрепятственно вползла ей в рот и отложила там много-много личинок. Часть их мгновенно превратилась в червей и начала пожирать дряблое безвкусное мясо, из которого состояла старуха.

АП доплелся до кассы и вскоре вышел из кулинарки с маленьким сверточком, уже проступающим кровью. К нему вернулась мысль о некогда убиенной корове, – мысль сверлила сознание, мысль была нестерпима. И он, испытывая отвращение, не в силах больше бороться с ним, швырнул сверток в кусты.

– Собака, пищи нет, – сказал он возвратившись. – Ищи траву…

Несколько дней после этого она убегала за город. Она находила эту траву каждую ночь. Она питалась ею. Никто не знал ее названия, и только она знала, где эта трава растет. Легко таща высокий пустой желудок над землей, она бежала сквозь ночь, и ноздри влекли ее все дальше по извилистому пути.

Она была реликтовой, эта трава; росла на древнейших мхах, под единственным, может быть, деревом, которое существовало на земле уже несколько тысяч лет, и могучие его корни пронзали земную твердь до тех слоев времени, когда умерли бронтозавры, утонули в водах птеродактили и скелеты их скрылись под мощными стволами огромных хвойных деревьев, рухнувших следом.

Прозрачный сок, настоянный в тысячелетиях, вытекал из хрустящих стволов этой травы – собака припадала языком, и сила возвращалась к ней.

В огромном городе никто, кроме АП, не знал про ее собачью ночную жизнь. Никто не знал, как великолепно на исходе жизни растекается по жилам молодая сила, как вновь становятся острыми ощущения, испытанные еще на заре жизни. Никто не ведал, как великолепно возвращаться в город, – летя, вытянувшись в струнку, в позвоночник, хищно врезаясь в темноту, обложившую тело, стряхивая помолодевшими чувственными сосками пушистый снег с чернеющей зеленой травы.

Она летела под черным небом, забыв страдания, которые выпали на ее долю, забыв про свою никчемную жизнь. Потому что и большая скорость, и нарядная череда дальних огней большого загородного шоссе, и режущий, словно бритва, шорох зелени под лапами, и жуткий холодный свист в ушах и справа и слева, не располагали к воспоминаниям, тем более к печальным.

Она мчалась, отдав постаревший организм скорости: сок травы пробуждал в ней темные, бесноватые чувства, до этих дней сжатые, загнанные вглубь, захороненные городом, его правилами.

Конечно, собака могла умереть с тихим позором, без лишних хлопот: в городе, под лестницей. Кто-нибудь вытащил бы ее труп и отнес в контейнер. Но этого ей не хотелось.

Однако действие лечебной травы было кратковременным, хотя и сильным, очень сильным: сок травы брал тело на износ.

За одну только ночь беспощадного далекого гона организм собаки истощался так, как бы он изнашивался за несколько месяцев будничной жизни.

Ведь потом она валялась пластом в своем темном углу под лестницей, уронив на лапы влажные очи, нарастающие гноем. Тело ее становилось опять дряблым, его покидала грация, глаза опухали под беспощадной властью гноя.

И наконец пришел последний день ее жизни.

Дичка безлюдным, промозглым вечером, когда снег мешался с дождем и ветром, выползла из своего угла.

Ее пришел проводить АП. Она ткнулась ему в ладони. Они постояли так некоторое время.

Потом АП слегка хлопнул ее по истощенному заду, и она, пошатываясь, потащилась по мокрым улицам за город, в лес, где в последний раз припала к траве.

Насытившись, она вышла на шоссе.

Оно шуршало, блестело и нарядно перещелкивалось, – будто бы из города, как из огромной ЭВМ, уползала в природу разноцветная перфолента с дырочками и квадратиками, на которой был записан непостигаемый код города до самых мелких подробностей: дней, минут и крохотных повседневных трудов.

Что ж, сегодня путь старой собаки лежал не в город, а прочь из него, окончательно в природу.

Дождь и снег усилились: вокруг стало мягче, тяжелее.

На большой скорости собака бежала рядом с машинами. В затемненных, мягких салонах были размазаны по комфортабельным креслам немощные тела ожиревших людей. Но собака не смотрела на людей. Древним, хищно зауженным глазом она косилась на капоты машин; она знала, что сейчас такая же сильная, как эти машины.