Алийское зеркало - [16]

— Вот оно как… — Мне показалось, будто Ирранкэ заговорил об этом, чтобы не вспоминать о матери, но он, видно, снова прочел мои мысли, потому что произнес негромко:

— Мне выпало родиться в страшный год. Вряд ли в ваших летописях найдется хоть что‑нибудь о тех временах… Шла война, и все уже забыли, что послужило ее началом. Мать моя сопровождала отца: наши женщины сражаются не хуже мужчин, а бывает, и лучше, вот только…

Он помолчал.

— Отец не мог отослать ее домой, дороги были перекрыты. Ей было безопаснее оставаться рядом с ним, чем отправляться в далекий путь, в котором на каждом шагу поджидает опасность. И сопровождать ее было некому: ведь каждый воин на счету! Так и вышло, что родился я в крестьянской лачуге, в человеческой деревне из тех, чьи жители укрывали алиев, потому что никогда не видели от нас зла и помнили об этом. Приняла меня тамошняя знахарка, и все обошлось бы, если бы кто‑то не выдал противнику наше убежище. — Ирранкэ перевел дыхание. — Наши бойцы держались до последнего, но все‑таки не выстояли. Деревню сожгли, людей — кого убили, кого угнали в рабство, а моя мать…

Я невольно сжалась, а он закончил:

— Она была еще слишком слаба и не могла бежать. Может быть, еще несколько часов — и она осталась бы в живых, но… она предпочла умереть, но не достаться людям. Они не пощадили бы и роженицу. Любая алийка выбрала бы смерть, а не плен и рабский ошейник… в лучшем случае. Всегда есть надежда вырваться из плена, но когда привязывают врастяжку меж четырех кольев и весь отряд…

Он умолк.

— Но как же ты… — Я осеклась.

— Я родился в страшный день, но под счастливой звездой, — помолчав, сказал Ирранкэ. — Старуха знахарка завернула меня в свое тряпье, укрылась в погребе и сидела там, пока не остыло пепелище, а люди не убрались прочь. На наше счастье, я уродился не крикливым и нас не обнаружили. А уже на мое особенное счастье — в погребе у нее имелись кое‑какие припасы, и она давала мне сосать тряпицу, намоченную козьим молоком. На третий день пришли алии, среди которых был мой дед, отец моей матери. Он и дал мне это имя.

— А знахарка?

— Она еще долго прожила при нашем дворе. Успела даже выучить меня разбираться в травах по‑человечески, у нас‑то их используют совсем иначе, — Ирранкэ улыбнулся. — Многие говорили, что не место человеку в наших краях, но дед готов был золотом осыпать ту, что спасла сына его любимой дочери.

— А я никогда не видела отца, — зачем‑то сказала я. — Не знаю даже, каким он был, бабушка не желала рассказывать о нем. Говорила только, в родителя удался, такой же беспутный, только герцогского отпрыска хотя бы воспитание и долг его вельможный сдерживали, а этого шалопая ничем не остановишь…

— Герцогского? — нахмурился Ирранкэ.

— Ну да. Мой дед — бастард, хоть и не признанный. Но, конечно, на бабушке Берте он жениться не собирался, мало ли таких служанок! А куда он потом пропал, никто не знает. И отец так же — исчез однажды, и с концами.

— Надо же… — протянул алий. — А я все думал, на кого же ты так похожа! Вроде бы и на Берту, но есть еще что‑то. Теперь вижу: вы же с герцогом словно брат с сестрой! Но не скажи ты, я и не догадался бы.

— Да и не нужно. Кто знает, тот помалкивает, а кто не знает, тому и не следует, — серьезно ответила я. — Я просто ключница.

— Откровенность за откровенность, — улыбнулся Ирранкэ и коснулся губами моего виска. — Иногда нужно, чтобы тебя услышали.

— Не умирай, — беззвучно попросила я, но Ирранкэ все равно разобрал, а может, прочитал по губам, и ответил негромко:

— Это не мой выбор. Я хотел бы остаться. Не с тобой — этого я сделать не могу, — но хотя бы в твоей памяти. Не так страшно уходить, когда знаешь — о тебе помнят…

— Даже если той памяти, как и жизни человеческой, — словно у бабочки‑однодневки, по вашему‑то счету?

— Да, — серьезно сказал он. — Знаешь, почему мы так редко сходимся с людьми?

— Теперь, наверно, знаю, — ответила я. От него пахло почему‑то свежим снегом. — Вы же не каменные и не ледяные, хотя притворяетесь лучше некуда.

— Вот именно. — Ирранкэ обнял меня крепче. — Я ведь помню, как повстречал Берту. Она была совсем юной, не старше тебя. Времени прошло всего ничего, а ее уже не стало… А я всего лишь был знаком с нею, не более того, и то мне стало не по себе. Когда же узнаешь кого‑то лучше, а вскоре потеряешь…

— Больно? — зачем‑то спросила я.

— Да. — Он помолчал и добавил: — Существует множество легенд о людях и алиях. И ни одна не заканчивается счастливо. А наша завершится, даже не начавшись. И тоже печально.

— Почему?

— Потому, что я уйду и никогда не вернусь. Потому, что я тебя опозорил, так у вас говорят, я не путаю? А что ты могла принести в приданое мужу, кроме девичьей чести и той горстки золотых?

— С такой «горсткой» и горбатую вдову с пятью детьми умчат с присвистом… — пробормотала я. Мне почему‑то сделалось смешно: много эти алии понимают в наших обычаях! — А я и отбиться бы сумела, если б не захотела… Ты что, смеешься?

— Конечно. — Ирранкэ провел ладонью по моим волосам. — Вот и ты улыбнулась.

— Не вздумай сказать, что я еще встречу своего человека и буду счастлива, — удачно припомнила я фразу из какого‑то романа: дамы читали их друг другу за рукоделием, волей‑неволей что‑то да услышишь. — И довольно об этом! Может, я завтра с лестницы упаду и шею сверну, так что ты меня переживешь…