Алиса в Стране чудес и в Зазеркалье - [13]

Помимо сказочного и песенного творчества, музу Кэрролла питал еще один мощный пласт национального самосознания.

В сказках Кэрролла оживали старинные образы, запечатленные в пословицах и поговорках. "Безумен, как мартовский заяц" - эта пословица была записана еще в сборнике 1327 г.; ее использовал Чосер в своих "Кентерберийских рассказах". Мартовский Заяц вместе с Болванщиком, другим патентованным безумцем, правда, уже нового времени, становятся героями "Страны чудес". Характер Чеширского Кота да и самый факт его существования также объясняются старыми пословицами. "Улыбается, словно чеширский кот", - говорили англичане еще в средние века. А в сборнике 1546 г. находим пословицу: "Котам на королей смотреть не возбраняется". Старинная пословица: "Глупа, как устрица", была, по словам Р. Л. Грина, "возрождена к новой жизни" в "Панче" карикатурой Тенниела (19 января 1861 г.).; возможно, отсюда возник эпизод с устрицами у Кэрролла в "Стране чудес" {Ibid.}. Значение этих образов трудно переоценить. Уходя корнями в глубину национальной культуры, они реализовались под пером Кэрролла в развернутые метафоры, определяющие характеры персонажей и их поступки.

Особую роль в контексте сказки Кэрролла играют его патентованные безумцы и чудаки. Они связаны (прямо или опосредствованно, через Лира) с той "могучей и дерзкой" {К. И. Чуковский. От двух до пяти. М., 1956, с. 258.} фольклорной традицией, которая составляет одну из самых ярких черт национальной специфики английского самосознания. Именно эти безумцы и чудаки (а таковыми, за исключением самой Алисы и некоторых второстепенных персонажей, являются все герои обеих сказок) создают тот особый "антимир", ту "небыль", чепуху, изнаночный мир с его нарочито подчеркнутой "нереальностью" {См.: Д. С. Лихачев, А. М. Панченко. "Смеховой мир" древней Руси. Л., 1976, с. 17.}, которые в Англии составляют самую суть нонсенса. В них слышатся отдаленные отзвуки могучего карнавального смеха прежних эпох, сохраненного фольклорной традицией. Правда, смех этот отдается лишь эхом, карнавал "переживается наедине", "переводится на субъективный язык новой эпохи" {М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965, с. 43, 44. См. в целом характеристику романтического гротеска (с. 40-52).}. Все же, несмотря на отдаленность во времени и редуцированность форм, принявших "формализованный, литературный характер", правильно понять особый характер нонсенса середины XIX в. нам может помочь концепция карнавала и карнавального мировоззренческого смеха, выдвинутая M. M. Бахтиным. Она подсказывает нам ответ на ту загадку, над которой в течение многих лет бьются критики различных направлений: Доджсон с его приверженностью к порядку, религиозностью, законопослушанием - и подчеркнуто внерелигиозный, внеморальный, алогический характер его сказок. Существует множество попыток объяснить ЭТУ двойственность: одни говорят о "раздвоении личности" Доджсона-Кэрролла, другие видят в его сказках признаки психопатологии, трактуемой в духе фрейдизма ("заторможенность развития", "бегство в детство" как своего рода защитная реакция от сложности реального мира, осмыслить которую сознание отказывается, и пр.). Интересное объяснение "феномена Кэрролла" предлагает Честертон, эссе которого мы приводим в нашем томе. Он называет нонсенс Кэрролла "интеллектуальными каникулами", "праздником", который разрешает себе респектабельный, закованный в броню условностей ученый-викторианец. Бурные, дерзкие, безоглядные, смеющиеся каникулы, во время которых он создает "перевернутый вверх ногами" мир и "учит стоять на голове не только детей, но и ученых". Каникулы, праздник... Возникает соблазн добавить: "карнавал". Впрочем, здесь надо быть предельно осторожным. Как известно, М. М. Бахтин развивает концепцию о двумирности средневекового ренессансного сознания и связанных с ним обрядовозрелищных смеховых форм. "Они давали совершенно иной, подчеркнуто неофициальный, внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и вторую жизнь, которым все средневековые люди были в большей или меньшей степени причастии, в которых они в определенные сроки жили. Это - особого рода двумирность, без учета которой ни культурное сознание средневековья, ни культура Возрождения не могут быть правильно понятыми. _Игнорирование или недооценка смеющегося народного средневековья искажает картину и всего последующего исторического развития европейской культуры_" {М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле, с. 8 и далее.} (курсив наш. - Н. Д.).

История смеха в последующие эпохи исторического развития культуры, английской культуры в частности, еще ждет своих исследователей. Пока что заметим только, что, возможно, концепция M. M. Бахтина дает некоторые основания для прочтения нонсенса Кэрролла. Не исключено, что в нонсенсе Кэрролла явственно звучит эхо "второго мира средневековья и Возрождения", донесенное до середины XIX в. фольклором. Для понимания нашего автора важно и замечание M. M. Бахтина относительно "игрового элемента" карнавальных форм. "По своему наглядному, конкретно-чувственному характеру и по наличию сильного игрового элемента они близки к художественно-образным формам, именно к театрально-зрелищным... Но основное карнавальное ядро этой культуры вовсе не является чисто художественной театрально-зрелищной формой и вообще не входит в область искусства. Оно находится на границах искусства и самой жизни. В сущности, это - сама жизнь, но оформленная особым игровым способом" {Там же, с. 9-10.}. И здесь снова в субъективных, редуцированных, формализованных приемах кэрролловского нонсенса можно услышать отголоски народной традиции. Возникнув как игра, в которой равно участвовали все присутствующие (слушатели не только подавали реплики, но и предлагали темы и решения), первая рассказанная девочкам Лидделл сказка была также и показана им, правда, не в действии, а в серии набросков и рисованных мизансцен, нашедших потом свое отражение в рисунках Кэрролла к первому записанному им варианту. Эта первая рассказанная сказка импровизировалась на ходу, как commedia dell'arte, отталкиваясь от злободневных сиюминутных событий, связанных с "масками"-участниками, их именами, прозвищами, характерами и пр. Позже в окончательном, литературном варианте "Алисы" эта специфика несколько стерлась. И все же она во многом ощущается в сказке, делая ее отличной от других литературных сказок того времени. Это прежде всего особая сценичность сказки. Если исключить начальные описания, в которых автор излагает "условия игры", время и место "сценического" действия (несколько более затянутые в "Стране чудес", где он еще только нащупывал путь, чем в "Зазеркалье"), обе части одинаково легко распадаются на некие сцены, участники которых ведут между собой диалог, нередко принимающий вид ссоры, перебранки и описываемый действиями балаганно-бурлескного типа. Рыцари в "Зазеркалье" дерутся дубинками, которые держат, как подчеркивает это в авторской "ремарке" Кэрролл, обеими руками, словно Панч и Джуди, излюбленные герои народного кукольного театра {В традиционном рыцарском романе рыцари также держат оружие двумя руками, что обыгрывается Кэрроллом в ином контексте.}. Кухарка швыряет в Герцогиню все, что попадает ей под руку: совок, кочергу, щипцы для угля, чашки, тарелки, блюдца... Наконец, сама Герцогиня швыряет в Алису младенцем. В сказке то и дело кто-то кого-то пинает, швыряет, дерет, колотит, лупит, обзывает, срамит, грозит прикончить, оттяпать голову и пр. Многие из шуток Кэрролла, особенно те из них, которые связаны со смертью, носят также балаганный оттенок. Здесь в сказку Кэрролла явно проникает народное балаганное (порою кукольное) зрелище, которое даже в XIX в. сохранило отдельные черты площадного народного действа давних времен.