Алина, или Частная хроника 1836 года - [29]

А моя-то женушка — святая душа! Кажется, она по уши влезла в нашу интригу с пиитой. Серж мне все говорит, чтобы я ее опасался, — но боже мой! — как же, бывает, хочется ее подурачить, позлить, поинтриговать ее «умненькую» головку!.. Серж прав: чтобы жизнь занимала нас, нужны только цель и интрига; и я рад, что играю этой гордой девчонкой, как пешкой.

А ведь дельце чуть было не сорвалось: пиита взыграл и вызвал Красавчика на дуэль! Его Жакоб чуть было не умер со страху. Думаю, и Красавчик (хотя, говорят, он из дерзости смел) — на этот раз он тоже в штаны наделал. Еще бы: всему конец! Жакоб метнулся к пиите, дуэль отложили. Жакоб заставил Красавчика сделать предложение этой желтенькой швабре, этой Катрин. Пиита теперь торжествует: в глазах света Красавчик — трус и подлец, от пули под венцом схоронился. Серж по секрету сказал мне, что невеста давно, еще с лета, от Красавчика брюхата. Ай да Красавчик! На все руки мастер. А теперь вот и замарался! Да Госпожа Министерша умна (хотя это ее Серж, конечно же, надоумил): весь вечер сегодня талдычила всем, что этой своей женитьбой Красавчик честь поэтши спасал. Кто ж посмеет Мадам не поверить? Красавчика любят все, пиита у многих уже в печенках. Теперь выходит, что пиита — рогач и дурак, а Красавчик — прелесть, рыцарь. Но самый смелый из всех — Бруннов, конечно. Это он первый написал диплом рогача пиите, — Жакоб многим нашим еще предлагал, но отказывались. А чего бояться-то было? Бруннов хотел, во-первых, Госпоже Министерше потрафить, а во-вторых, говорил мне Серж, он и сам на пииту имеет зуб. Тот его в Одессе еще по-всякому донимал. Конечно, Бруннов начальство любит больше себя. Или, вернее, ему страшно приятно уничижаться (тоже ведь род сладострастья), — о, сей далеко пойдет! Да и мы, многогрешные, на обочине, даст-то бог, не останемся…

Что до пииты, — он всем осточертел, даже и государю. А уж как им обласкан раньше был… Глупый, пустенький человек, — можно ль плевать против ветра?..»

У двери скрипнул паркет. Алина вздрогнула, подняла глаза. Базиль, усмехаясь всем круглым своим лицом, смотрел на нее.

Не говоря ни слова, Алина прошла мимо: с шутливой угодливостью муж в двери посторонился.

Заметы на полях:

«Император Александр II сказал как-то: «Теперь дело о Пушкине ясно. Следы ведут к Нессельроде». В связи с этим некоторыми пушкинистами была выдвинута гипотеза, что непосредственным сочинителем текста «диплома рогоносцев» стал секретарь канцлера Нессельроде барон Бруннов, будущий посол в Лондоне и давний недруг Пушкина. Существует также мнение, что Пушкин получал «дипломы рогоносцев» и после 4 ноября, т. е. была организована настоящая планомерная травля поэта» (А. Б. Старостин, «Загадки Пушкина»).

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Из дневника Алины Осоргиной:

«27 ноября, пятница. Сегодня открыт после ремонта новый Большой оперный театр. Он очень красив, — вернее, роскошен. Прежнее убранство его (голубой бархат и позолота) стало еще пышней: голубое заменили красным… О чем я пишу, однако? Неужли так важно, какого цвета теперь барьер моей ложи? Я все сбиваюсь на частности, боясь рассказать о главном. Между тем журнал мой надежно спрятан. И все-таки я страшусь? — Увы!.. Гордость не дает мне увериться в истине, может быть, очевидной: я боюсь этого человека!

Да, я боюсь Базиля; со всей своей ничтожностью, пустотой он способен на любой поступок, но не как злодей, который злом своим наслаждается: этот развлекается без всякого понятия о добре и зле. Не сомневаюсь: он любого отравит из одной любознательности! Теперь-то ясно вижу я, что кроме простого расчета карьеры в его ухаживании за мной было также и детское любопытство, — и наверное, также тщеславие гнусного, порочного существа, не способного ни на чувство, ни даже на плотское увлеченье (вероятно, природа лишила его и этой награды!).

Он так глуп, что наедине смотрит на меня смеющимися, намекающими глазами. Точно теперь я такая же заговорщица, такая же участница их мерзкой игры!

Мне остается молча страдать, — страдать до припадков нервических, один из которых случился со мной сегодня в театре.

Однако все по порядку, — порядок может ведь успокоить, как уверяют. Давали «Жизнь за царя», новую оперу господина Глинки. Это опера патриотическая, то есть на сцене лапти и зипуны, а в зале весь свет и Двор. Спектаклю шумно рукоплескали; первыми поднялись в царской ложе. Дядюшка наклонился ко мне и важно сказал (впрочем, человек светский, он при сем улыбался): «Запомните этот день: родилась новая, русская опера!» И ушел представлять толстого месье Глинку их величествам.

Музыка его шедевра показалась мне, впрочем, скучной. К тому же вид зипунов и онуч живо напомнил мне деревню, этих бедных крестьян, а также моего ветреного папа и его Анфису (по слухам, стопудовую медно-красную, вечно пьяную нынче дуру).

Ах, женщине с сердцем мудрено в России быть патриоткой!..

Последний акт показался мне впрямь несносен. К тому же в театре было так душно, так еще пахло краской, что голова моя закружилась. Я закрыла глаза, но тотчас же их открыла, — однако все преобразилось вокруг и странно, и страшно! Пламя сотен свечей вытянулось, превратившись в множество трепещущих яростных пирамидок, пурпур и золото стен стали, точно жидкие, колебаться. Я чувствовала уже, как звезды мерцают сквозь потолок, — а голым моим плечам стало вдруг знобко, точно на них дохнул весь мрак космоса иль Аида…