Алиби - [32]

– Андрей. Андрей Николаич, – говорил Чистилин, то и дело, намереваясь присесть. – Дай отдохнуть. Не могу больше. Верст шесть отмахали. Там уже, наверное, Ренненкампф пришел. Вроде тихо, – говорил он, тяжело дыша и неизвестно почему думая, что, если пришла Первая Армия, то за спиной должно стать тихо.

Горошин не отвечал. Он шел и шел весь в черном и красном от болотной грязи и крови. И перепрыгивая с кочки на кочку, то проваливался по грудь, то, вцепившись последней силой в какойнибудь куст, выбирался снова. И всякий раз, когда Чистилин просил его остановиться, чтобы отдохнуть, не садился сам и не давал ему сделать это.

– Еще немного, – говорил Андрей. – Я думаю – вон там, там, – говорил он, как заклинанье, показывая куда-то рукой, где было все то же – топь. Но вот впереди показалось озерцо. По озеру плыла утка.

– Это и есть Мазуры? – спросил Чистилин.

– Должно быть, так, – отозвался Горошин. – Хотя, Мазуры – это система озер.

Но, должно быть так, – опять сказал он.

– А вот и утка, – опять сказал он. – Значит – озеро.

– Твердь, понял Чистилин. И упал на спину отдохнуть, глядя в небо.

– Пойдём к озеру. От воды легче будет. Пойдем, – сказал ему Андрей.

– Иди, Николаич, иди. Я полежу и приду, – отвечал Чистилин.

Когда Андрей выбрался из озера, смыв себя кровь и грязь, он услышал стрельбу. Спрятавшись в камышах, увидел немцев. Они шли, сохраняя боевой порядок, прямо к болоту, которое Горошин с Чистилиным только что миновали. Андрей поискал глазами Чистилина. Но там, на дороге, где он оставался, его не было. Немцы шли уверено, стреляли мало и, насколько мог судить Андрей, намеревались пройти болото самым коротким, сквозным, путем, а не поперек, как это сделали они с Чистилиным. Один из их, долговязый, с узкими плечами и маленькой головой, прошел всего метрах в трех от его камышового укрытия.

Пройдет много времени, когда Андрей узнает, что, отогнав немцев за Вислу, Ренненкампф преследовал их нехотя, а может быть, не преследовал вовсе. И уж, конечно, не шел на юг, на воссоединение с Армией Самсонова, всё более удаляясь в сторону Кенигсберга. И немцы, поняв это, отменили отступление, прорвались в образовавшуюся брешь между двумя армиями, и окружили большую часть Самсоновской армии. Сам Самсонов, выйдя с адьютантом к молочной ферме Каролиниенхоф, застрелился в лесу, оставив торопливое письмо жене. А о том, что, что в восемнадцатом, Ренненкампф будет арестован ЧК, и расстрелян, Андрей, пожалуй, не узнает и вовсе. Всё еще оставаясь в камышах, от напряжения, усталости и кровопотери, Андрей потерял сознание.

***

Очнулся он в мансарде. Небольшое, полуприкрытой темной занавесью окно, впускало в комнату едва брезжащий свет раннего осеннего утра. Шевельнувшись, он почувствовал, что не может двигать шеей. Нащупав правой, здоровой, рукой больное место, понял – повязка. Через шею к левому плечу. Плечо горело, увеличившись в объеме раза в полтора. А бедро, откуда совсем недавно ручьем текла кровь, не болело совсем. Наверное, мягкие ткани, подумал он и попробовал встать. Но какая-то сила возвратила его обратно. В перины. Мысленно он насчитал их пять – под головой, под ним самим, в ногах и две сверху.

Перина. Никакой ночной или утренний холод, ни мороз, ни влага, ни ветер не могут помешать созидательно-восстановительной работе пуха. Тепло под периной становится сразу, как только она укроет уставшее, измученное холодом или невзгодами тело. И вот уже вы не чувствуете ни боли, ни обиды, ни унижения, а только – разливающиеся повсюду тепло и покой. Вопреки опасности, вопреки обстоятельствам, вопреки жизни, неизвестно почему бросившей вас в эти объятия, за что вы даже не в силах поблагодарить её.

Вообще-то, конечно, надо было бы благодарить гусей и уток, где-то в глубине сознания подумал Горошин – белых и черных, пестрых, с голубыми перышками по бортам, как у кораблей, а так же – рябеньких и всех других, что отдали свои жизни, чтобы ему. Андрею Горошину, было тепло. Потому что птица не живет без перьев. Вот уж воистину – с миру по нитке, а точнее – по перышку, думал Андрей, закрыв глаза и стараясь представить себе, как могла бы называться единица созидательной работы пуха, преобразованная в единицу, восстанавливающую жизнь. А то, что жизнь восстанавливалась, было ясно. Когда он был в покое, то есть не двигался, почти ничего не болело. И только иногда, в забытьи, он слышал почемуто сквозь гусиный и утиный крик, который все время звучал в ушах, нестерпимую, жгучую, нарастающую боль в плече. И тогда перед глазами возникало болото, лица вваливающихся в окоп врагов, оставшийся на дороге Чистилин. Потом боль утихала. И снова вокруг хлопали крыльями и гоготали, будто чему-то, радуясь, утки и гуси, наполняя комнату непозволительными в этот час звуками. Что-то гуси уж очень расшумелись, подумал Андрей и открыл глаза.

Солнце было уже в правом, верхнем углу окна, и он понял, что с тех пор, как он проснулся, прошло часа два. Скоро вошел человек, лет шестидесяти, с розовым лицом, в круглых очках и саквояжем в руках. За ним, мелко-мелко семеня, в комнату вошла женщина. Она была заметно старше человека с саквояжем. А черно-белый головной убор и белый передник сразу же предполагали дистанцию. В руках её был предмет, похожий на обычный чайный поднос, накрытый салфеткой.