Алиби для великой певицы - [36]
Радостно возбужденные, они клялись в верности советской власти, в готовности выполнить любое задание Москвы. Костров считал, что они не врут. И тогда Костров попросил их кое-что написать.
Сдвинули на край стола пустые уже тарелки, отогнули скатерть, и Скоблин, а затем Плевицкая под диктовку Кострова написали следующее:
«Постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик о персональной амнистии и восстановлении в правах гражданства мне объявлено.
Настоящим обязуюсь до особого распоряжения хранить в секрете.
21.1.31 г. Берлин. Б. генерал Н.Скоблин».
Второй документ был серьезнее, но Костров все правильно рассчитал — супруги были так польщены вниманием Москвы, что не могли ответить отказом:
«Подписка
Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР
21.1.31 г. Берлин. Б. генерал Н.Скоблин».
Вслед за Скоблиным письменное обязательство работать на советскую разведку дала и Надежда Васильевна Плевицкая.
Шувалов и Костров благоразумно решили, что нет смысла объяснять Скоблину, что на самом деле он работает не на разведывательное управление Красной Армии, а на ОГПУ. Эта аббревиатура производила слишком сильное впечатление на эмигрантов.
Костров отвез Скоблина и Плевицкую в гостиницу, а сам поехал в полпредство, В помещении резидентуры он сел писать срочную шифровку в Москву:
«Они оба произвели на меня хорошее впечатление, работать с нами хотят, видимо, безо всякой задней мысли, вполне искренне. Расстались мы друзьями, обговорив всю будущую работу (встречи, письма и прочее).
Мне стали ясны огромные возможности «Фермера» и перспективы его многолетнего использования. Он добросовестный и, если хотите, талантливый агент.
При условии хорошего руководства и если не допустим каких-либо ляпсусов, «Фермер» станет таким ценным источником, каких в рядах РОВС, да и в других эмигрантских организациях мы еще не имели.
Денег я дал «Фермеру» до мая. Дам еще немного на установку телефона (у них свой дом), на вызов Туркула в Париж. Обусловим все до мелочей в отношении будущей моей с ним связи. Словом, он с Веной ничего общего иметь не будет.
Биль».
Вернувшись после гастролей к себе в загородный дом в Озуар-ле-Феррьер, Надежда Васильевна сразу же легла отдохнуть, а Николай Скоблин почему-то взял с полки в гостиной одну из двух книжек, написанных Надеждой Васильевной, и углубился в чтение.
Надежда Плевицкая, не обделенная и литературным талантом, вспоминала в книге о годах своей славы, о тех счастливых временах, когда ее имя гремело по всей России и среди поклонников ее таланта был Николай II:
«В дверь постучали. Выбежав на стук, Маша вернулась с ошалелыми, круглыми глазами: просит приема московский губернатор Джунковский.
— Милости прошу, — сказала я входящему генералу Джунковскому. Губернатор был в парадном мундире.
Мне была понятна оторопь Маши при появлении в нашей скромной квартире блестящей фигуры: было с чего ошалеть.
— Я спешил к вам, Надежда Васильевна, прямо с парада, — сказал Джунковский. — Я приехал с большой просьбой, по поручению моего друга, командира сводного Его Величества полка генерала Комарова. Он звонил мне утром и просил, чтобы я передал вам приглашение полка приехать завтра в Царское Село петь на полковом празднике в присутствии Государя Императора.
— Кто же от своего счастья отказывается, — сказала я, вставая. — Только как быть с моим завтрашним концертом? Ведь это мой первый большой концерт в Москве, да и билеты распроданы.
— С вашего позволения я беру все это на себя. Я переговорю с импресарио, а в газетах объявим, что по случаю вашего отъезда в Царское Село концерт переносится на послезавтра.
От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова.
Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора.
Унеслись годы и годы, а утро белое. Серебряная Царевна — Москва — живут во мне: как хорошо, как радостно вспомнить то утро.
В тот день Маша вертелась волчком, спешно готовясь к отъезду. Она уложила меня в постель набраться сил на завтра, а сама хлопотала. Надобно было решить важный вопрос: какое мы платье наденем. И решили мы надеть белое от Пантелеймоновой и украсить себя всеми драгоценностями, какие только имеются, а на голову еще парчовую повязку.
А позже я узнала, что Государь о моем пышном наряде отозвался неодобрительно и высказал сожаление, что я не была одета более скромно.
Позже скромны были мои платья, когда я пела в присутствии Его Величества.
В десять часов вечера мне позвонил из собрания командир сводного Его Величества полка и сказал, что за мной выехал офицер.
С трепетом садилась я в придворную карету.
Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном и с черными императорскими орлами, ловко поправил плед у моих ног и захлопнул дверцы кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасное волнение городовых и околоточных; завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались.
