Алиби для великой певицы - [23]

Заявление Скоблин написал симпатическими чернилами, которые передал Ковальскому сотрудник резидентуры ОГПУ. Ковальский продиктовал генералу следующий текст:

«ЦИК СССР

От Николая Владимировича Скоблина

Заявление

12 лет нахождения в активной борьбе против советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.

Осознав эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР прошу о персональной амнистии и даровании мне прав гражданства СССР.

Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против советской власти и ее органов. Всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам.

10 сентября 1930 г. Н.Скоблин».

Написав заявление, генерал спохватился:

— Я даю подписку, что не буду выступать против советской власти и тем не менее остаюсь в рядах Белой армии! Теперь меня ваши могут обвинить в новом предательстве. Я хочу иметь какой-то оправдательный документ.

Дабы успокоить Скоблина, Ковальский написал симпатическими же чернилами следующую записку:

«Вам предлагается активизировать работу в Российском Общевоинском Союзе.

Петр. 10 сентября 1930 года. Париж».

Л поверх этой записки, как его учили еще в Харькове, набросал карандашом нейтральный текст и отдал этот лист бумаги Скоблину.

Как явочный документ для связи Ковальский взял у Скоблина его визитную карточку и половину сломанного карандаша — и то, и другое он должен был переслать в Москву. Вторая половина карандаша осталась у Скоблина.

Закончив с формальностями, Скоблин, несколько волнуясь, перешел к волновавшему его вопросу о вознаграждении за труды на благо Советской России:

— Ты сам понимаешь, Петя, что меня все знают и я всех знаю, и потому смогу принести вам большую пользу.

— Не вам, а нам, — с удовольствием поправил его Ковальский.

— Извини, Петя, конечно же нам. Я еще не привык. Но для полноценной работы мне необходимо возобновить прежние знакомства, а это значит, что придется часто приглашать к себе людей, прилично их угощать, а это в Париже стоит очень дорого. Мы же теперь сидим буквально без копейки.

— Коля, я все прекрасно понимаю, — перебил его Ковальский. — Давай договариваться. Я вижу в тебе не человека, который время от времени будет передавать нам какие-то документы, а нашего постоянного работника. Поэтому просто назови сумму, которую хочешь получать ежемесячно.

Скоблин начал мяться. Видно было, что он боится продешевить и вызвать гнев Надежды Васильевны.

— А ты сколько получаешь? — сделал он неудачную попытку выяснить цены на рынке.

— Ровно столько, сколько необходимо для работы, — отрезал Ковальский.

После долгих колебаний Скоблин сказал:

— Лично мне ничего не нужно. Но для Надюши — ведь ей придется покупать наряды, и для приемов прошу доплачивать мне двести пятьдесят долларов.

И тут же добавил:

— У меня есть личная к тебе просьба. До пятого октября мне обязательно нужно получить пять тысяч франков, чтобы оплатить вексель, иначе у меня будут большие неприятности, сейчас очень неуместные. Разумеется, это единовременное пособие.

Ковальский ответил, что не имеет полномочий что-либо обещать, вызвав гримасу разочарования на лице Скоблина, но тут же добавил, что о пожелании генерала немедленно будет сообщено в Москву. Что касается пяти тысяч франков, то Ковальский пообещал обязательно помочь старому другу, как только вернется в Вену.

После этого разговора, пребывая во вполне благодушном настроении, они прогуливались по Булонскому лесу, где Скоблин предложил Ковальскому завербовать также и его бывшего адъютанта Леонтия Конецкого, который обосновался в Праге.

Ковальский, не имевший на сей счет никаких полномочий, сказал, что надеется с помощью Скоблина завербовать множество ценных для России людей. Скоблин тут же заметил, что намерен только указывать подходящих людей, а уж непосредственной вербовкой пусть занимается кто-то еще.

Надежда Васильевна Плевицкая, которая была, естественно, в курсе достигнутого соглашения, выразила желание поужинать в полюбившемся ей «Эрмитаже», на что Ковальской охотно согласился. Деньги на угощение Ковальскому было велено не жалеть. Это потом агента станут держать в железных оковах утвержденной Центром сметы, а в момент вербовки скаредничать глупо.

В ресторане, чокнувшись с мужем и с Ковальским, Плевицкая провозгласила шепотом тост:

— За наше общее дело!

Вообще в тот день Надежда Васильевна была необыкновенно мила и любезна. Знакомя Ковальского с сыном графа Толстого, представила его так:

— Это наш друг Петя, один из пионеров Добровольческой армии, сподвижник генерала Корнилова.

13 сентября довольный своим успехом Ковальский выехал из Парижа и через Страсбург, Мюнхен и Зальцбург добрался до Вены, где от него ждали доклада в резидентуре ОГПУ.

В венской резидентуре Петр Ковальский подробно рассказал, как шла вербовка Скоблина, а потом составил письменный отчет, который дипкурьер отвез в Москву.

Убеждая венского резидента ОГПУ и главное начальство в Москве относительно ценности Скоблина как агента, Ковальский говорил и писал о том, что генерал сможет поставлять информацию не только из парижского штаба РОВС, но и из других центров русской эмиграции. Скоблин как глава объединения бывших офицеров корниловского полка периодически получал донесения от своих бывших подчиненных, рассеянных по всему свету…